Кристина Далчер - Мастер-класс

— А что это был за институт? Что-то связанное с медициной, да? — спросила я.

Этот мой вопрос так рассмешил Ому, что у нее началось что-то вроде припадка, она даже пополам от смеха согнулась, и в итоге мой отец стал мягко похлопывать ее по спине, а мама принесла ей вместо шнапса стакан воды. Я даже немного испугалась, правда, не знаю, что испугало меня больше — этот, можно сказать, нервный припадок или то, что такой смех вызывают вещи, над которыми смеяться уж точно не стоит. Отсмеявшись, бабушка пояснила:

— В этом институте, разумеется, было полно больных людей. И по большей части это те, кто там работал. А также те, кто им помогал. Магнуссен. Менгеле [25] Йозеф Менгеле (1911–1979) (в Бразилии) — фашистский преступник, ставивший медицинские опыты на узниках Освенцима. . И этот американец Чарлз Давенпорт. Мне всегда казалось странным, что именно человек по имени Эуген [26] От греческого eugenes, что значит «хорошего рода». От этого слова образовано название науки евгеники, теории о наследственном здоровье человека и путях его улучшения. Прогрессивные ученые ставили перед евгеникой гуманные цели, однако ее идеи нередко использовались для оправдания расизма (например, фашистская расовая теория). Об этом, собственно, и ведет речь бабушка Елены. , — бабуля произносила это имя как «Ой-гейн», — стал директором подобного института. Так что теперь ты знаешь, Герхард. — Она повернулась к моему отцу и пожала плечами.

Папа недоумевающе покачал головой.

— Что я знаю?

Ома, безучастно смотревшая в пространство, вдруг резко выпрямилась.

— Что твой двоюродный прадед был одним из тех, кто стоял за уничтожением миллионов людей! Его имя было Эуген Фишер. Да, я понимаю: теперь ты пытаешься понять, зачем я сохранила эту фамилию. Но это совсем другая история и для другого раза. А сейчас мне совершенно необходимо лечь в постель и немного поспать.

У меня вдруг возникло такое ощущение, словно температура в комнате резко упала. Мои родители тоже обменивались смущенными взглядами. Папа помог бабушке подняться, а я тем временем перебирала в памяти разные имена — монстров из не такого уж далекого прошлого, активистов, загримированных под героев. Тех, кто породил способы создания «достойных семей», которые слишком многих в итоге привели к гибели.

Прежде чем Ома успела скрыться за дверью своей спальни, я успела сказать:

— Но здесь-то этого не должно бы случиться. Мы все-таки в Соединенных Штатах, а не в Германии.

— Ах, девочка моя дорогая, — вздохнула Ома. — А где же, как ты думаешь, мой двоюродный дед Эуген подцепил эту гениальную идею?

Когда мы остались одни, мама тихонько сказала мне:

— Ей становится все хуже. Правда ведь, Герхард? Сперва были только бесконечные истории о подруге детства Мириам, затем начались демонстрации фашистской формы…

— Она вам об этом рассказывала? — удивилась я. — А мне она сказала, что никому и никогда об этом не говорила.

Мама убрала бабушкин стакан и достала три чистых — для нас. И в каждый налила изрядную дозу шнапса. Впрочем, к своему она даже не притронулась и некоторое время нервно ходила взад-вперед по комнате, сцепив за спиной руки.

— Она миллион раз рассказывала нам эту историю. И каждый раз по-разному. То эта форма принадлежала не ей, а какой-то другой девушке. То она нашла ее на гаражной распродаже. То купила на «eBay». Самый последний вариант — это ее собственная форма. — Мама повернулась к отцу. — Мне очень жаль, Герхард, но, по-моему, пора снова обратиться к врачу. Мы слишком долго это откладывали.

— А насчет своего двоюродного дедушки она что, тоже выдумала? — спросила я.

— Не знаю. Может, и выдумала. — Мама перестала ходить, потом снова начала. — В последний раз, когда она вздумала рассказать нам о той поездке в Женеву, она бормотала до тех пор, пока дар речи не утратила. Доктор Мендес говорит, чтобы мы отвлекали ее всякими веселыми шутками, не давали ей взвинчивать себя. Ну вот мы и стараемся. — Мама как-то нерешительно пожала плечами в знак того, что больше ей сказать нечего. — Ну, хорошо. Кто мне поможет начистить к обеду картошки?

Естественно, я тут же вызвалась, и некоторое время мы беседовали о куда более приятных вещах, чем провалившие тест дочери и выжившие из ума бабушки. И все же облако сомнений и тревог, со вчерашнего дня повисшее надо мною, так за эти несколько часов и не рассеялось.

Дело не в том, что я не поверила бабушке, но все же я до глубокой ночи торчала за компьютером, выискивая сведения о тех людях, имена которых нашла в старых книгах Малколма и в журнальных статьях. В час ночи, когда мой мозг уже плавился от обилия информации — имен, географических названий, дат, — в гостиную спустилась мама и буквально силой заставила меня лечь в постель. Папа был настолько встревожен новой активностью Омы, что ни за обедом, ни после него в наших разговорах практически не участвовал. Он только позвонил Малколму и весьма лаконично и холодно сообщил, что я останусь у них ночевать и прямо с утра поеду в школу — проходить очередной Q-тест для преподавателей. Похоже, с той стороны ответ был столь же прохладный, так что разговаривали они совсем недолго.

И только сейчас, когда я гнала машину на восток и видела прямо перед собой низкое осеннее солнце — пожалуй, этот указатель был мне совершенно необходим, поскольку в глазах рябило от пестрого ковра мокрых листьев, устилавшего боковые дорожки, — я по-настоящему почувствовала, как наказывает меня моя собственная голова за бессонную ночь и за излишнее количество Krauterschnapps . Не помог даже этот бодрый идиот, ведущий утреннего радиошоу. Разве может кто-то, кроме полного кретина, быть настолько бодрым и веселым в семь утра? Я раздраженно шлепнула по кнопке, и бодрый тип заткнулся.

План возник у меня вчера вечером после нескольких стаканов вина и половины картонного ведерка мороженого; кроме того, я посмотрела на YouTube видеоинтервью с одним человеком. Он рассказывал о случае со своей бабушкой в Мюнхене, когда та стояла перед шеренгой солдат на железнодорожной платформе и смотрела, как ее лучшую подругу запихивают в один из товарных вагонов — в правой руке чемодан, над левой грудью звезда, — но пропустить ее, немецкую девушку, в этот поезд солдаты ни в коем случае не хотели. Однако она все-таки попыталась туда пробраться, черт побери! Она была готова оставить дом и семью ради человека, который был ей дорог, даже если бы это означало, что ей придется бог знает сколько дней и ночей есть, спать и пи́сать в запертом товарном вагоне без окон. И я отнюдь не была уверена, что, зная все то, что я знала об истории, я бы сумела проявить подобную настойчивость. Очень легко вообразить себя одной из тех, кто способен встать, когда всем остальным приказано сесть, но мне все же казалось, что на такое моей самоотверженности не хватит.