Кристина Далчер - Мастер-класс

В общем, здесь царило то же разнообразие, что и во всех прочих столовых, которые мне доводилось видеть раньше, за исключением одной, но весьма существенной, отличительной детали: всякое разнообразие в этой комнате имело отношение к тому или иному варианту ущербности или безобразия.

Мелисса тоже обратила на это внимание, потому что, склонившись к моему уху, шепнула:

— Какая жалость, что нельзя прямо сейчас сказать: «Господи, слава тебе! Мы больше уже не в Канзасе!»

— Это точно, — тоже шепотом откликнулась я.

Дети были разного возраста — от первоклашек с вытаращенными глазами до долговязых старшеклассников, которые все еще растут, пытаясь достигнуть порога взрослости. Я пробежала глазами по тому ряду, где сидели девочки, и увидела Фредди.

И время для меня тут же остановилось. Все, что происходило далее, воспринималось мной как нарочито замедленное перемещение неких слайдов, которые с точно рассчитанной скоростью показывал мне некий невидимый оператор.

Первыми пришли в движение мои ноги — правая, левая, шажок, еще один. Затем сама собой на моей физиономии расплылась улыбка чуть ли не до ушей. Затем я, возможно, издала какое-то восклицание. Впрочем, возможно, мне это только показалось — «саундтрек» этого странного «фильма» вообще напоминал серию неких приглушенных подводных шумов. Моя рука сама собой погрузилась в карман жакета и извлекла оттуда пакетик печенья, захваченный мной из дома. Это было любимое печенье Фредди.

Еще шажок и еще, и вдруг остановка кадра.

Сперва я увидела ее туфли, затем тонкие золотистые волоски у нее на лодыжках, затем ее колени с маленькими побелевшими шрамами, оставшимися от детских забав и падений. Затем я обняла ее, вдохнула знакомый родной запах — запах простого мыла и детского тела, — и он наполнил мою душу до краев. А когда Фредди шепотом произнесла одно-единственное слово — мамочка ! — я лишь с огромным трудом удержалась от слез.

Потом она сказала: «Я так тебя люблю!», и мысли мои рассыпались на миллион осколков. Мне хотелось сказать ей — и пусть все это была ложь, но ложь во спасение! — Я забираю тебя домой. С тобой больше никогда ничего плохого не случится. Мы будем жить у бабушки с дедушкой, и все у нас будет просто чудесно .

Ничего этого я, разумеется, не сказала, но чувствовала, что Фредди буквально считывает мои мысли. В эту минуту она была моей живой девочкой, а не просто картонной фигуркой в серой одежде, и она так горячо обнимала меня своими маленькими ручками…

Ах, если б можно было еще какое-то время не размыкать объятья.

Но нет.

Я почувствовала, как на моем запястье крепко сомкнулась чья-то рука, услышала хруст пластмассовой упаковки, когда у меня отняли тот пакетик печенья, буквально вырвали из моей цепкой хватки.

Казалось, эта сцена была объемной — она разворачивалась вокруг меня, передо мной и внутри меня, как бы набирая скорость. Миссис Андервуд стояла неколебимо, как скала, перекрывая мне доступ к дочери, которая, если я все-таки правильно воспринимала окружающую действительность, тряслась крупной дрожью. Фредди, одетая в серую форму с передником, которая была ей велика по крайней мере размера на два, казалась такой маленькой.

— Пока вы будете у меня работать, усвойте для начала хотя бы одно, доктор Фэрчайлд, — медленно произнесла миссис Андервуд, уводя меня от Фредди и подтаскивая к раздаточной стойке. И она решительно, жестким движением извлекла из стопки поднос и поставила его на металлическую поверхность. — Вы непременно должны это усвоить. Особенных здесь нет. Ни одного. — В руке она по-прежнему сжимала пакет с печеньем, предназначенный для Фредди.

Но отняла она у меня гораздо больше, чем этот пакетик с печеньем.

ТОГДА:

Мне было четырнадцать, когда я познакомилась с Малколмом, и я всего вторую неделю училась в старшей школе. Было время ланча, и я сидела в одиночестве — читала и одновременно ела сэндвич с сыром. Но буквально каждые пять минут мне приходилось положить либо книгу, либо сэндвич, чтобы поднять постоянно сползавшие на кончик носа очки, которым вообще-то полагалось находиться на переносице. Но на самом деле я не столько читала или ела, сколько исподтишка наблюдала за своими одноклассниками, которые, в свою очередь, наблюдали за мной. И я, замечая их взгляды, мечтала об одном: исчезнуть, спрятаться, слиться с линолеумом на полу и стоящими на нем пластмассовыми стульями.

Малколм, тощий, с торчащими вперед зубами, с острым кадыком, который еще довольно долго будет сильно заметен у него на горле, притащил свой завтрак в мой угол и уселся рядом. Над другими столами тут же поползли шепотки, достаточно громкие, чтобы их можно было расслышать, и достаточно язвительные, чтобы побольнее задеть.

— Не знаю, как ты, — сказал Малколм, ставя свою тарелку на стол напротив меня, — а я запросто с этими справляюсь, играя в одну игру.

— Повезло тебе, — сказала я. — А я так просто мечтаю исчезнуть.

— Ну, это не самая лучшая игра. Могу предложить кое-что поинтересней. — И он указал на тот столик, за которым устроились самые популярные в школе девицы. На них были невообразимо короткие разлетающиеся юбчонки, из-под которых виднелись невообразимо прекрасные загорелые бедра. — Они же глупые. Глупые. Глупые. — Произнося это слово, он так энергично двигал подбородком, словно бормотал считалку, и девицы по очереди «вылетали». — Вот скажи: если в этом здании случится пожар, то, по-моему, вон тем трем дурам вполне можно позволить сгореть, правда?

— Да! — с энтузиазмом откликнулась я.

Малколм пошарил глазами по комнате и уставился на компанию школьных пижонов.

— А вон те тратят жизнь совершенно бессмысленно, — сказал он, мотнув головой в сторону «звезды» школьной баскетбольной команды. — Ну что, сжигаем или спасаем?

— Сжигаем!

— Хорошо. Итак, правила ты усвоила. Теперь сама выбирай кого-нибудь.

Я внимательно осмотрела кафетерий, и мой взгляд остановился на девушке года на два старше меня, которая, помнится, смеялась, что я дважды за неделю надела одно и то же платье.

— Вон ту. С большими серьгами. Маленькую Мисс Богатую Богачку.

— Отличная кличка!

И мы продолжали эту игру, пока не «сожгли» в кафетерии всех до одного; «в живых» остались только мы сами и один парнишка из математического клуба, которого Малколм считал отнюдь не бесполезным и абсолютно безвредным. За пятнадцать минут мы избавились от всевозможных «задниц», «идиотов» и «уродин» (как именовал их Малколм), а также и от всех прочих, если находился тот или иной предлог для ненависти или презрения. Мы вычеркнули из жизни даже подавальщиц и всего лишь на том основании, что все они были «жирные».