Кристина Далчер - Мастер-класс

Потом я уснула.

Когда я снова проснулась, пижама моя оказалась насквозь промокшей от пота; она противно липла к телу и стала почти прозрачной в тех местах, где я вспотела сильнее всего; волосы тоже были влажными от пота. Я сумела лишь как-то подняться, ухватившись за край раковины, и чуть снова не упала, увидев свое отражение в зеркале. Женщина в зеркале была совершенно на меня не похожа.

Один за другим я выдвигала ящики шкафчика — тщетно. Везде пустота. Но ведь где-то тут должны были быть таблетки — аспирин, жаропонижающее, какие-то остатки лекарств, некогда выписанных от воспаленного горла и мышечных болей? Ведь они тут точно были! Но теперь аптечка была полностью вычищена. Мне оставили только зубную щетку и новый тюбик пасты на маленькой полочке рядом с раковиной. Даже моя косметика исчезла. Вся.

— Малколм! — попыталась крикнуть я, но голос мой был слишком слаб. — Малколм! Энн!

Ответом мне была полная тишина.

Мне, конечно, не следовало думать о самом худшем, но только об этом я и могла думать. Передо мной маячило то единственное страшное слово, означающее запрет видеться с другими человеческими существами в течение тысячелетий. Но это слово не имело смысла в двадцать первом веке!

Инфекция.

Затем всплыли в памяти и прочие сопутствующие ему слова: Неизлечимая. Бактериальная. Токсичная .

Я снова пронзительно, собрав все остатки сил, крикнула, надеясь, что Малколм все-таки меня услышит, и, пошатываясь, добралась до постели, больная и побежденная. Так вот как звучит конец всякой надежды.

Я не услышала ни его шагов, ни предупредительного стука в дверь; раздался лишь отчетливый щелчок ключа в замке.

— У тебя нездоровый вид, Елена.

Да уж, черт побери!

Малколм немного прибрал в комнате, подоткнул простыни, взбил подушки, словно можно было сделать более уютной тюрьму, даже если в ней постель с простынями стоимостью в несколько тысяч долларов, а на полу персидские ковры.

— Я принес тебе поесть, — сказал он и поставил на постель поднос: два тоста, яичница-болтунья и стакан сока. Но есть мне совсем не хотелось. Единственное, чего сейчас хотело, требовало мое тело, — это антибиотиков. Любых. Или всех, какие только существуют на свете.

— Как насчет моих рецептов? — спросила я. — Болеутоляющее для меня не так уж важно, но все остальные лекарства мне просто необходимы.

— Да. Конечно. Я все куплю сразу же, как только выйду из дома.

Лжец. Малколм явно не собирался обеспечивать меня какими бы то ни было лекарствами.

Зато он протянул мне телефон.

— Я установил одно приложение. Учти, Елена, оно соединено непосредственно с системой охраны дома. Я, скорее всего, большую часть времени буду поблизости, но могу и выйти. — Он пожал плечами. — Ну, скажем, за продуктами. Еще за чем-то. А сейчас мне нужно уйти примерно на час; хотя, возможно, хватит и десяти минут. Мне нужно оформить и получить кое-какие документы. Возможно, я поставлю машину чуть дальше по улице. Но в целом я намерен быть поблизости. На тот случай, если я вдруг тебе понадоблюсь.

Иными словами, мне не следовало даже пытаться что бы то ни было предпринимать. Вроде как с окнами.

— Малколм… — голос мой звучал умоляюще.

— Не проси, Елена. Этот умоляющий тон тебе не идет.

Он ушел, снова щелкнув ключом в замке и запечатав меня в этой нежилой комнате. Ну, хоть подушки взбил.

Снаружи донесся звук его отъезжающего автомобиля; он явно выруливал с подъездной дорожки. Потом звук стал глуше и исчез.

Вместе с завтраком он принес мне для развлечения книгу. Одну из самых моих любимых — с рассыпавшимся от бесконечных перечитываний корешком, скрепленную толстой резинкой. Правда, сейчас у меня не было ни малейшего желания читать трагические любовные истории; да и название книги слишком сильно напоминало мне ту записку Энн: Полагаю, ты сделала свой выбор [50] По всей видимости, имеется в виду роман «Выбор Софи» (1979) американского писателя Уильяма Стайрона, в значительной степени посвященный социально-психологической анатомии преступления и страданий в Освенциме. . Мне стало не по себе; показалось, будто Малколм пытался что-то сказать мне с помощью этой книги. Под ней я обнаружила еще вырванный из сегодняшней газеты кроссворд — господи, словно мне мало других загадок! — и салфетку. На подносе стояла также бутылка воды с газом. А мой телефон Малколм мне так и не вернул.

И я поняла, что он и не собирается его возвращать.

Я, должно быть, проспала все утро и еще полдня. Проснувшись, я увидела, что мой нетронутый завтрак заменен ломтем киша и салатом, а также бутылкой питьевой воды и бутылочкой с клюквенным соком, которую я тут же с жадностью выпила, после чего отправилась в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок.

Ничего не поменялось, хотя я высосала не меньше литра воды, прежде чем свалилась без чувств. Из ванной я вернулась совершенно без сил, вся липкая от пота и тут же снова легла. Меня бил озноб. На подносе с едой я обнаружила также записку от Малколма с напоминанием, что он не дома, но где-то поблизости. Эти слова, замаскированные под поддержку, на самом деле звучали как угроза. Я приподнялась, подложила под спину подушку и в таком полусидячем положении стала изучать поднос.

Ни одной таблетки на нем не было. Ни противовоспалительного, ни антибиотиков.

Я могла понять, что Малколм стремится поскорее со мной развестись — ведь, с его точки зрения, я так и не сумела вскочить в поезд здравомыслия, а если и вскочила, то давно уже спрыгнула на ходу прямо с подножки, возможно, еще за несколько лет до рождения Фредди. Но вот чего я никак понять не могла, это зачем моему мужу понадобилось, чтобы я умерла в собственной спальне.

И тут я вдруг почувствовала себя самой плохой матерью на свете. Ведь мне следовало бы не о себе беспокоиться, а спрашивать о том, что будет с Фредди, выяснять, действительно ли Энн находится у какой-то подруги или Малколм спрятал ее где-то еще. Мне бы следовало плакать из-за разлуки с обеими девочками, однако я пока что могла плакать только из-за того, что происходило со мной. О сепсисе я знала достаточно много, пожалуй, больше, чем мне хотелось бы сейчас знать. Недиагностированный, а тем более оставленный без лечения, сепсис способен убить человека за какую-то неделю, отравив его кровь, останавливая работу внутренних органов, подвергая свою жертву таким мучениям, что под конец она обычно ничего не хочет, только умереть и обрести покой. Я понимала: единственное, что может меня сейчас спасти, — это внушительные, прямо-таки раблезианские, дозы антибиотиков. И начинать лечение требовалось немедленно, черт побери. Так что я решила простить себе жалость к собственному истерзанному телу, ибо если всего одних суток хватило, чтобы я пришла в столь плачевное состояние, то нет никакой уверенности в том, что завтрашний день для меня вообще наступит и, самое главное, я сама захочу, чтобы он наступил.