Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Шкет забрал у него книжку. На следующей странице – никаких пятен. На предыдущей тоже.

– М-да… – сказал Шкет. – Я, пожалуй, когда это писал, думал про тебя.

– Да? – Нисходящая вопросительность интонации лязгнула недоверием.

Шкет кивнул, закрыл книжку и подумал, до чего же превратную правду творит.

– А. – Кошмар вынул книжку у него из рук. Та машинально раскрылась на обсуждаемом пассаже. – Короче, блядь, открыть книжку и прочесть про себя – та еще дичь. Я пока не врубаюсь, по кайфу ли мне… ты ж про меня там ничё плохого не сказал. – Он опять кивнул, поджал губы, разжал, сложив беззвучно. – И хорошего тоже ничё. – Он вновь уставился на Шкета. – Дичь еще та. Жалко, что я в такое говно плохо врубаюсь. – Вокруг сломанного зуба вдруг разъехалась улыбка. – Правда я, да? И без наездов? Я сказал Леди Дракон, что это я, а она такая: да не гони. Вот я ей теперь расскажу . – Он свернул книжку, ею постучал Шкета по плечу, а затем потыкал себе в задний карман – попал не сразу. – Странный ты человек. И делаешь очень странные вещи. – Кошмар встал и вышел.

Харкотт и Флинт, стоявшие за кухонной дверью, направились к столу.

Кошмар очень громко пробормотал:

– Во ты даешь.

– Хочешь на праздник? – крикнул Шкет вслед ему в коридор.

– Сюда?

– К Роджеру Калкинзу.

Кошмарова голова склонилась набок.

– И чё мне у него на празднике делать?

– Это мой праздник. Калкинз мне у себя дома устраивает праздник. И Леди Дракон приводи.

– Только твои друзья? У него дома?

– И его друзья.

– А, – сказал Кошмар. – Она без своих подфарников не пойдет.

– Адама с Малышом?

– Ага.

– Ну и нормально. Приходите все. В третье воскресенье, по газетным датам. Как стемнеет.

– Друзья Калкинза – это про кого пишут в газете?

– Видимо.

– И этот астронавт придет?

– Наверно.

– Мудила, – высказался Кошмар. – Только, это… Малыш не одевается. Он, короче, больной, не желает, и все, да? А Леди Дракон без него не согласится.

– Пусть. Хочет прийти в чем мать родила – я не против.

– Серьезно?

– Приходите как хотите. Возьмите щиты. Этих всех, небось, больше ничего и не колышет.

– Мне разодеться не во что, – сказал Кошмар. – Туда не надо в костюмах?

– Я вот так приду.

– Я Малышу передам, как ты сказал, что можно в чем мать родила. – Кошмар сдвинул брови. – Он, небось, так и явится. Потому как он, мудила, совсем больной. В таком виде по улицам ходит, с утра до ночи. – Хмурость бежала под натиском смеха. – Я должен это увидеть. Да, я прям обязан на такую херню посмотреть.

– Третье воскресенье, – повторил Шкет.

– Может, мы лучше сначала все сюда зарулим? – предложил Кошмар.

– Давайте. Увидимся тогда, если не раньше.

На гвоздике висела фотография под разбитым стеклом. Отец, мать, два брата и сестра в старомодных нарядах глядели с упреком. На стекле кто-то черным маркером пририсовал усищи одному мальчику и женщине.

– Здорово, папаша! – Кошмар отсалютовал бородатому господину на фото. – Шкет, я линяю. Спасибо за приглашение. Леди я передам. Мы все предвкушаем новости про твой следующий набег.

Кошмар открыл дверь.

Их тени по ступеням вылились в ночь.

– Покеда. – Кошмар пинками согнал свою на тротуар, помахал и удалился.

Шкет оглянулся в коридор. Горели все три лампочки, и лампочка в туалете тоже. Пожалуй, подумал он, я выбрал удачное гнездо. Пленки мысли, повисшие позади слов, свернулись и увяли, трепеща, как тончайшая ткань в яростном огне. Пожалуй…

Из гостиной вышел Харкотт:

– Мы во дворе пожрем, эй; а Кошмар еще тут? – Его рука взобралась на грудь, все движения сосредоточила вокруг шрама.

– Не-а.

– А.

Позади Шкета со щелчком закрылась дверь.

– Мог бы и остаться, – сказал Харкотт. – Жратвы сегодня полно…

Шкет побрел по коридору.

Я паразит. Я никогда не обустраивал дом. Даже здесь я не велел обустраивать дом. За все свое житье с ними не припомню, чтоб искал еду, но кто-то же из этих двадцати, двадцати пяти рож морочился. Я переползаю с места на место, глядя, как вокруг меня творятся и рушатся дома.

Интересно, на какую вечеринку рассчитывает Калкинз.

Из носа брыкнул воздух; это был смех.

С задней веранды Шкет посмотрел на двор (отсвет костра на потолочных балках), оперся на подоконник, распрямился, перепрыгнул:

– Йи- хааа!

Остальные рассмеялись.

– Господи боже, – сказал Ворон. – Шею сломаешь, блядь!

Шкет споткнулся – больно адски.

Три руки потянулись его поддержать.

И три голоса:

– Чувак, тут же футов пятнадцать!

– Да не пятнадцать… десять? Двенадцать? На, Шкет, выпей. А ты знал, что тут винный, сука, прямо за углом, и никто не озаботился даже витрину выбить?

– Уже озаботился. Ёпта. Нам неделю пахать, чтоб столько бухла осилить.

Шкет, ухмыляясь, сделал еще шаг; с флангов его подпирали скорпионы. Боль снова пробила ногу от икры до бедра. Колено сломал, что ли? Нет. Через минутку все пройдет…

– Ты цел, Шкет? – Одна из черных девиц – голые груди звякают звонкими цепями. – Чувак, ты так прыгнул – я аж перепугалась!

Шкет еще раз вдохнул и улыбнулся:

– Порядок.

Она отодвинулась от другой девчонки, чтоб его поддержать, и он оперся на черное плечо. Она засмеялась, заерзала, замерла; а Шкет отстранился, сделал еще шаг, еще вдох.

– Да, порядок. А что у нас есть пожрать?

Потрошитель с открывашкой стоял на коленях над банкой чудно́й формы.

– Ветчина консервированная. – Банка желатиновыми слезами облила красно-синюю этикетку. – Три штуки таких нашли.

Костер трещал под котелком, висевшим на трубе между шлакоблоками.

– А газа в плите нет?

– Есть, – через костер ответил Денни, – но мы подумали, лучше снаружи.

Первый пузырек на… супе? жарком? серый, у краешка котелка, задрожал отражением оконной рамы веранды и лопнул. Набух другой.

Шкет перенес вес на здоровую ногу. Лучше. Согнул больную, чувствуя, как в ней сбились деликатные механизмы колена и лодыжки. Обутая нога. Может, мягкая подошва сапога приземлилась на камень?

– Эй, ты бутылки-то, бля, по двору не разбрасывай. Загрязнение среды, ну? Нам же тут жить.

– Заткнись, а то я буду загрязнять тебя, – пообещала стриженая белая женщина.

– Давай бутылки в соседний двор, а?

– Ладно, ладно…

Свет путался в кольцах цепи, тусклыми брызгами ложился на темные жилеты, отрисовывал бороздку под черной губой, растягивал световую сетку в сальных медных волосах, мерцал на припухшем краешке глаза без ресниц, утопал в графитовом пушке, встопорщенном на яйцеподобном черепе.

Потрошитель засмеялся, и наклонился, и запястьем отер губы. Орхидея у него на шее закрутила блестящими лепестками.

– На!.. – Бутылочное горлышко ударило Шкета по губам, звякнуло о зубы, поранив десну.