Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

– Господи боже, а неужели ничего нельзя сделать? Надо ведь что-то делать.

Из нескольких чувств острой была только досада.

– Мистер Ричардс? – сказал Шкедт по-прежнему стоя. – Мистер Ричардс? А теперь можно с вами поговорить?

Мистер Ричардс задрал брови, оттолкнулся от стола. Джун, необъяснимо встревожившись, коснулась отцовского локтя… удерживала? защищала? Мистер Ричардс смахнул ее руку и пошел к двери.

Шкедт взял орхидею и вышел в прихожую.

Вельветовая между тем говорила:

– Когда придумаешь , что можно сделать, сообщи мне, будь добр . Поддержу на сто процентов. На сто процентов, уверяю тебя.

У двери Шкедт повернулся:

– Надо разобраться с этой историей про пять долларов в час, не находите, мистер Ричардс, потому что уже…

Бледная, натужная улыбка мистера Ричардса надломилась.

– Ты чего добиваешься? – шепотом вопросил он. – Чего ты добиваешься? Пять долларов в час – да ты спятил!

Миссис Ричардс, не выпуская полотенце из рук, продрейфовала к мужу и встала у него за плечом, моргая, – получилась точная копия Кумары и Тринадцати.

– Вот чего ты добиваешься? – продолжал мистер Ричардс. – Мы тебе ничего заплатить не можем, будь любезен это понять.

– Чего? – потому что это какой-то бред.

– Пять долларов в час? – повторил мистер Ричардс. – Да ты спятил! – Говорил он с нажимом, нервно и тихо. – Тебе-то зачем такие деньжищи? В этом городе жизнь не стоит ни гроша – еда за так, жилье за так. Деньги здесь ничто. Вот чего ты добиваешься?.. У меня жена. У меня семья. В «ИСМ» не платят уже который месяц. В конторе вообще ни души! Я должен сохранить то, что есть. Я не могу сейчас столько тратить – положение-то какое! Я не могу…

– Но вы же сами так сказали?.. – Шкедт разозлился. – Ох, ёпта. Слушайте, тогда давайте так… – И полез в карман.

Мелькнула орхидея, и глаза у мистера Ричардса расширились.

Шкедт, однако, просто рылся в кармане.

– Тогда и это забирайте, ага? – Мистер Ричардс покачнулся, когда влажный зеленый комочек отскочил от его рубашки и отрикошетил на пол, раскрываясь, как бумага в огне.

Шкедт щелкнул замком и дернул дверь. Цепочка удержала ее – хряп! – в двух дюймах от косяка.

Миссис Ричардс кинулась к нему, повозилась с защелкой. Шагнув в коридор, Шкедт оглянулся – облить их презрением.

Пока миссис Ричардс с многообразной горечью во взоре закрывала мистера Ричардса дверью, тот глядел изумленно, и это было неожиданно, и принесло удовлетворение, и было оборвано дверным хлопком.

Он насчитал пятнадцать лупящихся краской вмятин и решил (за дверью опять кто-то смеялся), что пора идти.

В раздумьях он спускался на лифте. Один раз поднял взгляд, наморщив нос от слабой гнилостной вони. Но спускался дальше. Вместе с ветром в шахте шелестело эхо шагов откуда-то с лестницы, эхо голосов.

В вестибюле не было ни души.

Удовлетворен?

Во всяком случае, удовлетворена досада.

Но смутные и шаткие остатки вскипали и толкались, добиваясь определения.

– Па-бам па-бам па-бам? – спросил он. – Па-бам па-бам, – ответил он и сел.

Оно кренилось, как масло в турбулентности. В конце концов Па-бам па-бам па-бам? сложилось вокруг обломков вопроса, а вот Па-бам па-бам в словесный ответ не лезло. Он тискал кончик авторучки, пока не заболели пальцы, затем вновь пошел в атаку на строптивые множества звука, перекрывавшие собственный смысл. Перечитал с десяток вариантов начала одного фрагмента; с блаженством обреченности остановился – заменив «Это» на «То» – на самой первой версии.

Свеча с высокого подоконника раскачивала тень безбатарейного проектора в тетради, раскрытой на голом бедре.

Кто-то постучал, как раз когда он заметил, что торопливыми сдавленными буквами переписывает одну строку уже четвертый раз (мысли бродили сами по себе).

– Ты там? – спросила Ланья.

– Чего? – Он вперился в многослойные каракули на двери. – Да. Иду. – Встал, подтянул штаны с лодыжек, дернул за цепочку смыва.

– Он сказал, что ты там. – Она кивнула на бармена, когда Шкедт открыл дверь. – Пошли.

– Чего? Куда?

Она улыбнулась:

– Пошли. – И взяла его за руку.

– Эй, – окликнул он, проходя мимо бара. – Постережешь еще раз?

Бармен склонился через стойку.

– Где обычно, шкет. – Встал на цыпочки и сунул тетрадь сквозь прутья клетки.

Ланья приостановилась у двери, спросила:

– Как прошло у Ричардсов?

– Вернул ему его сраную пятерку.

Ее растерянность внезапно растворилась в хохоте.

– Ну ты даешь! Рассказывай, что было. – И она потащила его в коридор, а затем на улицу. – Что было? – повторила она, плечом втискиваясь ему под мышку. Они быстро зашагали. Она обернулась к нему, и ее волосы пощекотали ему плечо.

– Платить он не захотел. У них там был званый ужин, что ли. И я ему отдал, что он успел заплатить. – Шкедт почесал грудь под полой жилета. На бедре звякала сбруя орхидеи. – А пацана своего, мальчика, они так и оставили… – Он тряхнул головой, потерся о ее голову. – Ешкин кот, не хочу про это. Куда мы?

– В парк. В коммуну.

– Зачем?

– Во-первых, есть охота.

– Все равно рассказывать не буду.

Она погнала его через дорогу, в дымно-вечерний океан. Шкедт принюхался было, однако ноздри онемели – или обвыклись. Львы в размытой мути раззявили пасти в каменном ошеломленном негодовании. Появилась туманная жемчужина горящего фонаря.

– Утром, – сказала Ланья, – когда ты ушел писать стихи, сказали, что на том конце парка новые пожары!

– Дым явно гуще.

– Вон там, – кивнула она, – я, кажется, видела, как мигает. А еще даже не стемнело.

– В парке пожаров быть не может, – вдруг объявил он. – Тут же все сгорит к чертям? Либо сгорает все, либо нет.

– Наверно.

– А кого-нибудь посылали проверить? Может, им послать кого-нибудь копать такую штуку… противопожарный барьер. – Противопожарный барьер? – и услышал, как слово отзывается картинками обугленного леса, где много лет назад он топал с канистрой на плечах, в шипящий пепел брызжа водой из латунной форсунки. – Может, тебе с Джоном и его ребятами сходить?

Она дернула плечами под его рукой.

– Нет, правда, я бы туда лучше не ходила…

Он попытался по голосу догадаться, что известно о ее гримасе, и вспомнил, как она сидела на каменном парапете, обнимая груду драного синего шелка.

– Ты перепугалась до смерти!

Ее голова крутнулась – вопросом или подтверждением.

– Почему?

Она набычилась и удивила его, повторив:

– Пошли, – тихо, резко.

Босая нога ступила с бетона в траву.

Ночь вздымалась и опадала; привычка вела их лабиринтом тумана.

Он увидел дрожащие огни.

Но это горел шлакоблочный очаг коммуны. У костра безмолвно, безжизненно бродили люди.