Татьяна Калугина - Группа [litres]

Этот сухопарый подтянутый человек, единственный взрослый среди них, не просто хорошо знаком Фадею во сне – он вызывает у Фадея благоговейный трепет ученика перед учителем, или даже – перед Учителем; безграничную, не рассуждающую щенячью преданность и любовь. А также легкий стыд за все эти чувства и желание скрыть их от окружающих.

Остальные, судя по выражению лиц, испытывают нечто сходное.

Учитель рассказывает о том, что им сейчас предстоит сделать. А предстоит им – научиться летать. Претворить, наконец, теорию в жизнь! «Наконец» – потому что до этого были долгие годы школярского обучения за партами, годы лекций, экзаменов, упорной зубрежки, духовных практик, погружений и восхождений, и прочей гимнастики для тела и ума. Во сне Фадея все это существовало как его бэкграунд, как единственное известное ему личное прошлое. (Впрочем, это приснившееся прошлое мало чем отличалось от прошлого настоящего, от истинной жизни Фадея Расникова, решившего посвятить себя научной стезе задолго до того, как на лбу у него выскочил первый подростковый прыщ.)

«Итак, друзья. Еще немного, и вы совершите свой первый полет, – говорил между тем Учитель. – Но перед тем, как каждый из вас шагнет за край площадки, давайте еще раз повторим, что именно должно произойти, когда вы окажетесь в воздухе».

Все отлично знали, что должно произойти, но привычка беспрекословно повиноваться Учителю, заменявшая здесь железную дисциплину, была превыше всего.

«Да, Учитель!» – казалось, говорили глаза на торжественно-строгих, как бы овеянных предстоящим полетом лицах.

Фадей, стоявший где-то в середине группы, не в самых первых рядах, но и не в последних, тоже смотрел на Учителя этим взглядом: «Да, Учитель!» И чувствовал то, что должен был чувствовать: легкую, но все нарастающую «щекотку» в области солнечного сплетения, словно принялись работать какие-то крохотные, плотно пригнанные друг к другу коленца и шатунки, подхватили и понесли по кругу слаженное, все ускоряющееся движение. Прикрыв глаза и чуть сморщившись, как от несильной боли, Фадей прислушивался к этому ощущению, старался его не потерять.

Остальные, судя по лицам, делали то же самое.

«Молодцы, молодцы, – подбадривал их Учитель. – Все делаете правильно! Кому трудно, вспомните нашу муху!»

Фадею не было трудно, но он все-таки вспомнил «нашу муху» – на всякий случай. Они разбирали эту муху совсем недавно. Точнее, мушиный грудно-мускульный аппарат, всю совокупность мышц, приводящих крылья мухи в движение. Мышц этих было чрезвычайно много, каждая как-то называлась, и все они совершали свои крохотные колебательно-вращательные движения с неуловимой для глаза скоростью. Благодаря им, этим микродвижениям внутри грудного отдела, муха могла летать. А крылья тут были вроде как ни при чем.

«Молодцы, парни! Молодцы! – повторял Учитель. – Вы поймали!.. Держите темп, наращивайте его!»

Фадей чувствовал, как нагревается его «летательный аппарат», как он становится все теплее. Кое-где, местами, словно покалывало иголочками с раскаленными остриями – и снова отпускало, не дав Фадею времени как следует ухватиться за это чувство. Это блуждающее покалывание почему-то более всего волновало, приводило в смятение и восторг.

«Не сосредотачиваемся, не цепляемся! – каким-то образом угадывал Учитель происходящее в нем, в Фадее. – Мы же летим, парни, помните! Мы же – поём!»

Поём… От мальчиков, стоявших сейчас подавшись вперед под небольшим, одинаковым у всех углом (словно кто-то позвал, и они всей стайкой устремились на голос, покачнулись на мысках босых ног, да так и подвисли в воздухе, не вернулись в исходное положение), исходил еле слышный протяжный звук. Не то очень тихий гул на низких частотах, не то едва осязаемая вибрация, напоминающая жужжание насекомых.

«Так и должно быть», – подумал Фадей.

Эта мелькнувшая мысль и это подглядывание вполглаза заняли вместе не более пары секунд, но чуть не выбили Фадея из колеи. И снова Учитель каким-то чудесным образом угадал его затруднения, и снова вовремя пришел на помощь:

«Не отвлекаемся! Не паникуем, если выкинуло! Снова заводимся – и вперед!»

Какое-то время Фадей прилежно пел , отдаваясь процессу перевоплощения в муху со всем возможным усердием, на какое только был способен. Бросать взгляды вокруг себя или что-либо думать он больше не рисковал. А когда все-таки рискнул – то снова чуть не «заглох» от изумления. Да нет, какое там изумление, это вовсе не то слово, которое сюда подходит! Гораздо правильнее было бы сказать – от величайшего потрясения в своей жизни. От потрясения всем и сразу: нахлынувшим острым осознанием происходящего, пронзительным чувством себя , которое в наивысшей точке оказалось ничем иным, как яростно-чистым, беспримесным чувством нулевой гравитации; страхом и радостью, ужасом и любовью, ликованием и смятением… Все, что происходило с ним раньше по ту и по эту сторону сна, было просто бледной изнанкой этой вот единственно подлинной, восхитительно яркой, лицевой стороны жизни.

Он висел в воздухе, словно какой-нибудь эльф из сказки, и ошарашенно оглядывался вокруг. Первый испуг прошел почти мгновенно – в ту же секунду, когда Фадей понял, что не упадет и что «моторчик» в его груди – работает, и его уже не сбить посторонней мыслью или эмоцией.

Внизу, метрах в пятидесяти под ним, раскинулась холмистая желто-коричневая равнина, сплошь покрытая жухлой, сбитой колтунами травой поздней осени. Кое-где виднелись низкие ощетиненные кусты с трепетавшими на ветру тряпочками листочков. Среди этих неприглядных темных листочков, безжизненных и неряшливых, изредка промелькивали огненно-алые – словно под пеплом доходили, переливаясь остаточными сполохами, последние жаркие угольки. Что-то было во всем этом такое, от чего перехватывало дыхание. Когда Фадей вспоминал это позже – совсем потом, из другого мира, – ему становилось больно при мысли, что этих кустов с листочками он никогда больше не увидит… И этих нарядно-сумрачных вечерних небес, украшенных фигурками изумленных эльфов. И этой приземистой деревянной вышки на фоне зеленоватой закатной полосы. Да, теперь вышка казалась ему приземистой, почти игрушечной; чем-то вроде детской горки-лазалки на дворовой площадке…

Мальчики парили в воздухе тут и там, кто-то повыше, кто-то совсем у земли. Почти вся их группа. Но несколько человек еще оставалось стоять на вышке – трое или четверо, не считая Учителя. Какое-то время Фадей наблюдал, как Учитель с видимым усилием «тянет» из них жужжание, выставив перед собой обе пятерни с напряженно растопыренными пальцами, словно какой-нибудь заправский дирижер хора. Судя по всему, этим мальчикам «нота полета» так и не далась. Фадей вдруг почувствовал невероятную гордость за себя.