Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

– Отлично, Грета! – сказал он. – Я тебя ненадолго оставлю. Нужно убрать декорации.

– Хорошо, – сказала я, и он ушел.

Доносился звук мечей – схватка из последней сцены, заканчивающаяся смертью двух Маков: – дуфа и – бета. А я сидела в пустой гримерке, делая вид, что скорблю по снежной тигрице с демонической улыбкой, запертой в клетке времени, и по остроумному ироничному немцу, убитому за нарушение субординации, – немцу, на которого донесла я сама… но по-настоящему скорбя только о девушке, которая год прожила найденышем в театре с целой толпой отцов и матерей, о девушке, которая ничего так не боялась, как страшил из подземки, а еще монстров из парка и Виллиджа.

Так я сидела рядом с укутанной в саван королевой и жалела себя, и вдруг мне на колени упала тень. Я подняла голову и увидела, что по гримерке украдкой пробирается мужчина в поношенной черной одежде. Ему было никак не больше двадцати трех. Довольно хрупкого телосложения, со слабым подбородком, крупным лбом и глазами, которые видят все. Я сразу поняла, что именно он и показался мне знакомым в группе городских парней.

Он посмотрел на меня, а я перевела взгляд с него на портрет, стоящий на запасной шкатулке с гримом у зеркала Сиди. И тут меня затрясло.

Он тоже посмотрел на этот портрет – как и я, метнул взгляд. И его тоже забила дрожь, хоть и помельче моей.

Схватка на сцене закончилась несколько секунд назад, и теперь я слышала приглушенные причитания ведьм: «Зло есть добро…»

Сид решил, что в конце ведьмы должны произносить эти слова за сценой, чтобы создалось впечатление сбывшегося пророчества.

А вот и сам Сид, вошел твердой походкой. Он освободился первым, поскольку схватка заканчивается за сценой, чтобы Макдуф мог принести его окровавленную голову из папье-маше и показать зрителям. Сид замер в дверях.

Незнакомец повернулся. Его плечи дрогнули; он сделал в сторону Сида два-три шага и заговорил: лихорадочно, захлебываясь.

Сид стоял, смотрел, слушал. Когда за его спиной возникли и стали напирать другие актеры, он уперся руками в косяк, чтобы никто не вошел внутрь. За его спиной мелькали их лица.

А в это время незнакомец говорил:

– Как это следует понимать? Разве такое возможно? Неужели все семена времени… увлажненные каким-то дьявольским ручейком… вдруг одновременно дали всходы в своем амбаре? Отвечайте!.. Отвечайте! Вы сыграли пьесу… которую я пишу в самых сокровенных тайниках моей души. Неужели вы нарушили порядок вещей, чтобы украсть мои нерожденные мысли? Вот уж воистину зло есть добро! Неужели весь мир – театр? Говорите, я требую! Разве вы не мой друг Сидней Джеймс Лессингэм с Кингс-Линн… опаленный огненным скипетром времени… осыпанный тридцатилетним прахом? Отвечайте: вы – это он? Или в небесах и на земле есть много нам неведомого? А может, и в аду?.. Отвечайте! Я требую!

И с этими словами он положил руку на плечо Сида, и для того, наверное, чтобы встряхнуть его, и для того, чтобы самому не свалиться с ног. И впервые бойкому на язык старине Сиди нечего было сказать.

Он шевелил губами. Он дважды открывал и закрывал рот. Потом с каким-то отчаянным выражением на лице взмахом руки велел толпящимся за спиной актерам расступиться, а другую руку положил на узкие плечи незнакомца и, выпроводив его из гримерки, последовал за ним сам.

Гримерка мигом заполнилась людьми. Брюс швырнул Мартину голову Макбета, словно это был футбольный мяч, одновременно стаскивая с себя рогатый шлем. Марк складывал в углу щиты, Моди, проходя мимо меня, задержалась и сказала:

– Грета, здорово, что ты снова с нами, – и погладила меня по виску, давая понять, какую часть Греты имеет в виду.

Бо направился к столику Сида, отодвинул портрет в сторону и поднял запасную шкатулку с гримом.

– Мартин, свет! – потребовал он.

Потом вернулся Сид, захлопнул дверь и запер на щеколду. Постоял немного, прижавшись к ней спиной и тяжело дыша.

Я устремилась к нему. Что-то кипело у меня внутри, но, прежде чем оно добралось до мозга, я открыла рот, и оно вырвалось наружу:

– Сиди, в этот раз ты меня не обманешь! Мне плевать, пусть он сколько хочет танцует шейк или устраивает пирушки, – Сиди, это был настоящий Шекспир!

– Да, девочка, я тоже так думаю. – Сид сжал мои запястья. – Двойников для подмены таких людей им не найти. По крайней мере, я очень на это надеюсь. – Его лицо расплылось в широкой ехидной улыбке. – О боги! – сказал он. – Какими словами нужно говорить с человеком, чью речь ты крадешь всю жизнь?

– Сид, а мы, вообще-то, были в Центральном парке? – спросила я.

– Единожды, двенадцать месяцев назад. Провели одну ночь. Они приходили за Эрихом. Тогда-то ты и спятила.

Он отстранил меня и обошел Бо. Свет погас.

И тут я увидела поначалу тускловатый огромный драгоценный камень, с циферблатами и мерцающими зелеными окошками. Бо достал его из Сидовой запасной шкатулки с гримом. Окрепшее зеленое сияние выхватило из темноты сосредоточенное лицо Бо, все еще очерченное лоснящимися кудрями россовского парика, когда он склонялся перед этой штуковиной. «Главный хранитель», вспомнила я ее название.

– Куда теперь? – нетерпеливо бросил Бо через плечо.

– Сорок четвертый год до Рождества Христова, – тотчас ответил Сид. – Рим!

Пальцы Бо задвигались, как у музыканта или взломщика сейфов. Зеленое мерцание то набирало силу, то угасало.

– В этом векторе Пустоты бушует шторм.

– Обойди его, – приказал Сид.

– Повсюду темный туман.

– Тогда выбери наиболее вероятный темный путь!

Я прокричала сквозь мглу:

– Добро есть зло, да, Сиди?

– Верно, детка, – ответил он. – Это наш единственный закон.

Когда часы внизу начали отбивать полуночные двенадцать ударов, Жиль Нефандор [148] Фамилия образована от латинского nefandus или староанглийского nefandous – «жуткий». мельком взглянул в одно из двух зеркал, мимо которых проходил каждую ночь с регулярностью часового механизма, спускаясь от расположенного на крыше телескопа к роялю и шахматной доске, ожидавшим его в гостиной.

Увиденное в зеркале заставило его замереть, моргнуть и широко раскрыть глаза.

Он стоял двумя ступеньками выше средней лестничной площадки, которая освещалась люстрой из кованого железа с горящими и уже отжившими свое лампочками. Люстра раскачивалась под порывами холодного ветра, что прорывался через разбитое окно, прикрытое свинцовой решеткой с ромбовидными ячейками. Раскачивалась, как маятник – куда более громоздкий, чем маятник высоких стенных часов, безостановочно звеневших внизу. Жиль стоял и смотрел в зеркало, ясно ощущая опасность.

Дело в том, что позади него находилось другое зеркало, Жиль видел не одно, а много своих отражений, каждое из которых было меньше и тусклее предыдущего, – полураскрытая колода отражений, уходящая в бесконечность. На сумрачном зеркальном фоне каждого из них, за исключением восьмого, виднелось только горбоносое лицо Жиля, или, по крайней мере, его очертания, размером от натурального до однодюймового; из-под короны гладких черных с проседью волос на Жиля сосредоточенно глядели его же глаза.