Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Но на восьмом отражении его волосы дико разметались в стороны, лицо позеленело, рот приоткрылся, а глаза округлились от ужаса.

К тому же он был не один. Тонкая черная фигура положила черную ленту руки на плечо его отражения. Жиль видел только общие очертания – остальное скрывалось под отражением позолоченной рамы, – но фигура явно была тонкой.

Ужас на лице этого восьмого отражения был настолько пронзительным, настолько отчетливо говорил об удушении, что Жиль обеими руками схватился за шею.

Все остальные отражения, от почти полноразмерного до лилипутского, повторили этот внезапный жест… за исключением восьмого.

Одиннадцатый полночный удар отозвался металлическим эхом. Качнувшись под напором особенно сильного порыва ветра, люстра оказалась еще ближе к Жюлю, ее крючковатые черные пальцы нависли над его плечами, он невольно отпрянул и лишь потом опознал знакомый предмет. Следовало бы перевесить ее повыше, чтобы случайно не задеть головой, а еще нужно было починить окно, но Жюль никак не мог найти мастера, умеющего работать с наборным стеклом, и забывал о люстре, как только стихал ветер, так что в конце концов перестал беспокоиться и о том и о другом.

Прозвенел двенадцатый удар.

В следующее мгновение Жиль опять посмотрел в зеркало, но все странности исчезли. Восьмое отражение ничем не отличалось от прочих. Все были совершенно одинаковыми, даже самые мелкие и тусклые, терявшиеся в туманной зеркальной глубине. Не осталось и намека на черную фигуру, хотя Жиль всматривался в свои отражения, пока все не поплыло перед глазами.

Он спустился вниз, выбрав момент, когда люстра качнулась в сторону от него. Сел за свой «Стейнвей» и до рассвета играл сонаты и прелюдии Скрябина, борясь с ветром, пока тот не признал поражение, затем анализировал партии с недавнего российского турнира – и наконец угнетающий дневной свет отправил его в постель. Время от времени он вспоминал о том, что видел в зеркале, и все больше склонялся к выводу, что искаженное отражение было просто оптической иллюзией. Когда это произошло, его глаза уже устали от наблюдения за ночным небом. По лестнице метались тени от раскачивавшейся люстры, узкий черный шарф развевался на ветру – черная фигура могла оказаться отражением его собственной одежды. А то, что непонятные вещи творились только с восьмым отражением, легко объяснялось дефектом зеркала. Раз уж на то пошло, странное выражение его лица могло быть вызвано обычным темным пятном на амальгаме. Как и весь этот просторный дом – как и он сам, – зеркало постепенно приходило в негодность.

Жиль проснулся с первой звездой, мерцавшей в глубокой синеве неба и возвещавшей его персональный рассвет. Он уже почти забыл о казусе с зеркалом, когда поднимался, в высоких ботинках и длинном овчинном плаще с капюшоном, по лестнице и обходил купол по «вдовьей дорожке», чтобы снять чехол с телескопа и подготовить инструмент к наблюдениям. Ему подумалось, что он выглядит совсем по-средневековому, только непрошеными гостями в небе теперь были не кометы, а искусственные спутники, за двадцать с лишним минут сползавшие по своим характерным орбитам от зенита до горизонта.

Он справился с трудной задачей, найдя двойную звезду в Большом Псе, и почти не сомневался, что разглядел бледный газовый фронт, продвигавшийся сквозь черноту туманности Конская Голова.

Наконец он зачехлил инструмент и вошел в дом. Привычка заставила его начать спуск и оказаться между зеркалами над лестничной площадкой в ту же минуту и ту же секунду, что и прошлой ночью. На сей раз ветра не было, и черная люстра с несимметричным созвездием лампочек неподвижно висела на черной цепи. Тени не рыскали из стороны в сторону. В остальном ничто не изменилось.

И когда часы пробили двенадцать, он увидел в зеркале в точности ту же картину: бледное, пораженное ужасом лицо, черная лента руки, касающаяся то ли плеча, то ли шеи Нефандора, чтобы удержать его или, наоборот, подтолкнуть к неизбежной участи. Разве что теперь скрытой оставалась меньшая часть черной фигуры, словно та высунулась из-за позолоченной рамы, чтобы посмотреть на Жиля своим неразличимым глазом.

И еще: на этот раз аномалия возникла не в восьмом отражении, а в седьмом.

Зеркальное искажение пропало с двенадцатым металлическим звоном, и теперь Жиль лишь с большим трудом избавился от навязчивых мыслей о странном происшествии. Он поймал себя на том, что объясняет случившееся уже не оптической иллюзией, а галлюцинацией. Оптическая иллюзия, повторяющаяся в неизменном виде две ночи подряд, едва ли возможна. Но и галлюцинация, ограниченная лишь одним из ряда отражений, – это довольно странно.

Главное же, необъяснимая враждебность тонкой черной фигуры поразила его куда сильнее, чем прошлой ночью. Одно дело – встретиться лицом к лицу с галлюцинацией, или призраком, или демоном. Ты можешь наброситься на него, истерически вцепиться в него, пробить кулаком насквозь. Но черный призрак, который прячется в зеркале, и не просто в зеркале, а в самых темных его глубинах, за многими слоями толстого стекла (почему-то их отражения кажутся такими же реальными, как настоящие зеркала), и собирается совершить что-то недоброе с твоим беззащитным, сморщенным изображением, явно наделен хитростью, осторожностью и отвратительной расчетливостью; видимо, все это было в фигуре, что играла с Жилем, как кошка с мышью, перебираясь из восьмого отражения в седьмое. Напрашивается вывод: кто-то ненавидит Жиля Нефандора с дьявольской силой.

Этой ночью он обошелся без мрачного Скрябина, играя только танцующе-бодрые сочинения Моцарта, а за шахматным столом анализировал задорные атакующие партии Андерсена, Кизерицкого и молодого Стейница.

Он решил подождать еще сутки и уже тогда, если фигура появится в третий раз, тщательно обдумать проблему и определить, что следует предпринять.

Но все-таки Жиль не удержался от попыток отыскать в своей памяти людей, которым навредил настолько, чтобы они сохранили в душе горькую и неутихающую ненависть к нему. Однако, тщательно и последовательно перебирая свои воспоминания за пять с половиной десятилетий, он не нашел ни одного кандидата на роль архиненавистника или смертельного врага Жиля Нефандора. Он был мягким человеком, богатое наследство избавляло его от необходимости совершать убийства и крупные кражи. Он женился, обзавелся детьми, потом развелся, – точнее говоря, с ним развелись. Жена нашла себе нового супруга, дети благополучно жили вдали от него. Ему хватало средств на то, чтобы поддерживать свое долговязое тело и свой высокий дом, когда оба начали дряхлеть, а также на невинные увлечения самым божественным искусством, самой холодной наукой и самой трудной игрой.