Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

– Брависсимо! – воскликнул Сиди и снова принялся тискать меня.

Мартин тоже похлопал меня по плечу, а потом присел на корточки и начал застегивать на мне снизу одеяние.

– Но это же только первые строки, Сиди, – возразила я.

– Этого достаточно!

– А вдруг у меня ничего не получится? – спросила я.

– Выбрось все из головы, и получится. К тому же я буду рядом, у меня вторая роль – врач, и в случае чего подскажу.

«Ну, тогда я в обеих моих ипостасях могу быть спокойна», – подумала я.

Но тут мне в голову пришло кое-что еще.

– Сиди, – с дрожью в голосе спросила я, – а как мне играть Придворную даму, делая вид, что я мужчина?

– Мужчина? – переспросил он. – Сыграй ее, не споткнувшись и не растянувшись, и я буду счастлив сверх всякой меры! – С этими словами он шлепнул меня по заду.

Пальцы Мартина добрались до предпоследнего крючка. Я его остановила, сунула руку за воротник свитера и схватила амулет – жетон метрополитена, висевший на шее, – и дернула. Цепочка резанула кожу, но порвалась. Я хотела было зашвырнуть жетон подальше, но вместо этого улыбнулась и уронила его на ладонь Сиди.

– Сцена с сомнамбулой! – зашипела нам Мод от двери.

С актером на сцене вот какая ерунда происходит: он может видеть публику, но не может смотреть на нее, если только он не рассказчик или не клоун какой-нибудь. Рассказчиком я не была (Грендель [145] Грендель – монстр из англосаксонской эпической поэмы «Беовульф». знает!), а вот клоуном до смерти боялась показаться, когда Сиди вывел меня из-за кулис на сцену по ковру, который ногами ощущался как обычная земля; при этом Сиди вцепился в мою левую руку, как поймавший карманника полицейский.

На нем был темно-серый балахон, в котором он смахивал на грустного монаха, а капюшон – в этой его роли врача – закрывал всю голову, так что лица вовсе не было видно.

Череп у меня гудел и пульсировал, в горле пересохло, сердце бешено колотилось. А ниже тело казалось пустым, съежившимся, как после электрошока, и при этом ощущение, будто на мне металлические штаны, холодные как лед.

Я услышала голос издалека, словно за два миллиона миль раздававшийся: «Когда в последний раз бродила спящая?» А потом чугунный колокол прозвонил ответ, – наверно, это был мой голос, что поднимался по телу от металлических штанов: «После отъезда его величества к войску я это видела довольно часто. Она встает с постели…» и так далее, пока на сцене не появился Марти: глаза горят, белый шарф наброшен сзади на черный длинноволосый парик, в правой руке чадит толстенная свеча, воск капает на кисть; он начал эти сомнамбулические полупризнания леди Макбет в убийстве Дункана, Банко и леди Макдуф.

И вот что я увидела тогда не глядя. Так реальная сцена возникает перед мысленным взором в воспоминаниях, парит на фоне чего-то туманного и неразборчивого, начинает мигать перед глазами или в моем случае – действовать. Все это время, как вы помните, Сид крепко держал меня за руку, потом откуда-то из темного хранилища памяти, о чьем существовании я никогда не подозревала, прозвенели шекспировские слова.

В лесу виднелась прогалина средних размеров. Сквозь полуобнаженные черные ветки светило темное небо цвета пепла. Ранний вечер.

У прогалины было два вроде как сужающихся и теряющихся в лесу ответвления с двух сторон. Оттуда задувал холодный ветерок, едва не гасивший свечу – пламя на ней колебалось.

Вдали, хотя и не очень далеко, в ответвлении слева от меня, сгрудились десятка два людей в темных плащах, высоких шляпах с полями и чем-то белым на шее. Я почему-то решила, что это и есть то самое «жлобье из города», о котором говорил Бо миллион лет назад. Хотя и видела их не очень хорошо и не стала приглядываться, но обратила внимание, что один из них то ли снял шляпу, то ли в возбуждении сдвинул ее назад, обнажив широкий светлый лоб. И хотя никакого другого сознательного впечатления об этом лице у меня не сложилось, но оно показалось пугающе знакомым.

В ответвлении справа от меня, а оно было пошире, стояло с десяток лошадей, а при них конюх, и он держал накоротке пару поводьев, но лошади все равно беспокойно закидывали голову и били копытами. Ну и напугала же она меня, должна я вам сказать, эта шеренга конских морд, каждая длиной два фута, с лоснящейся гривой. Лошади заворачивали верхние губы, обнажая широченные, как клавиши рояля, зубы, и каждая имела вид бешеный и зловещий, как жеребец на картине «Кошмар» Фюзели [146] Генри Фюзели (1741–1825) – известный швейцарский художник. , просовывающий голову через портьеру.

В центре деревья подходили ближе к сцене. Перед ними сидела королева Елизавета на стуле, поставленном на расстеленный ковер, – точно так, как я уже видела, только теперь я разглядела, что в жаровнях светятся угли, придавая красноватый оттенок ее бледным щекам, рыжим волосам и серебру на платье и плаще. Она впилась взглядом в Мартина – леди Макбет. Рот королевы был плотно сжат, пальцы переплетены.

Вокруг, очень близко к ней, стояли шестеро в причудливых шляпах, воротниках и ездовых перчатках с широкими раструбами.

Потом за деревьями и высокими голыми кустами как раз за Елизаветой я увидела точно такое же Елизаветино лицо, только оно словно парило в воздухе и улыбалось демонической улыбкой. Глаза были широко раскрыты, зрачки время от времени двигались, поглядывая в разные стороны.

Я почувствовала острую боль в левом запястье и услышала громогласный шепот Сида из уголка его почти невидимого рта:

– Ее привычка.

Я покорно проговорила в ответ:

– Да, привычка. Ей кажется, будто она их моет. Иногда это продолжается целых четверть часа.

Мартин перед этим поставил все еще мерцавшую и оплывавшую свечу на высокий столик, сделав это с такой силой, что тонкие ножки столика, наверное, вонзились в землю. А теперь он тер руки – медленно, непрерывно, мучительно, – пытаясь избавиться от крови Дункана, которая, как узнаёт миссис Макбет в своем сне, все еще на ее руках. И все время, пока он этим занимался, возбуждение сидящей Елизаветы росло, ее зрачки метались туда-сюда, руки не находили покоя.

Мартин дошел до строк: «И рука все еще пахнет кровью. Никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки! О, о, о!»

Он исторгал из себя эти тихие мучительные вздохи, а Елизавета вскочила со стула и сделала шаг вперед. Придворные подскочили к ней, но не дотронулись, а она громко произнесла:

– Это она говорит о крови Марии Стюарт – о ведрах крови, что хлынут из ее перерубленной шеи. Нет, это невыносимо!