Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

И я сказала ему:

– Марти, сделай доброе дело, никогда больше не подражай походке мисс Нефер. Голосом ее можешь говорить, если очень уж нужно. Но только не ходи как она. И не спрашивай меня почему, не спрашивай, и все.

Мартин зашел ко мне и сел на кушетку – я уже согнула ноги в коленях. Он разгладил свою синюю с золотом юбку и положил руку на мои черные тапочки.

– Ты что, не в себе малость? – спросил он. – Обо мне можешь не беспокоиться. Банко и его призрак мертвы. У меня уйма времени.

Я посмотрела на него, и, наверное, взгляд у меня был странноватый. А потом, не поднимая головы, сказала:

– Мартин, скажи мне правду. Гримерка что – двигается?

Я говорила так тихо, что он наклонился ко мне, хотя и не прикоснулся.

– Земля вращается вокруг Солнца со скоростью двадцать миль в секунду, – ответил он. – А с ней и гримерка.

Я потрясла головой, щека потерлась о подушку.

– Я хочу сказать, смещается, – сказала я. – Сама по себе.

– Как? – спросил он.

– Понимаешь, у меня была идея… только имей в виду – это обычная фантазия… что если хочешь путешествовать во времени и делать там всякие штуки, то для такого дела ничего лучше гримерки, и сцены, и всей этой части театра с актерами не придумаешь – настоящая машина времени. Актеры умеют приспосабливаться. Они привыкли зубрить новые роли и надевать необычные костюмы. Им и путешествовать вовсе не в диковинку. И если актер странноват, то никто ему этим в нос не тычет, – напротив, это только в плюс.

А театр… театр может появиться практически где угодно, и никто не станет задавать вопросов, кроме местных властей, но с ними всегда можно договориться. Театры приходят и уходят. И так было всегда. Они эфемерны. И в то же время театры – это перекрестки дорог, безымянные места встреч; любой, у кого найдется несколько зеленых, а то и вообще без гроша, может прийти в театр. И театры привлекают важных людей, тех, для кого хочется что-нибудь сделать. Цезаря убили в театре. Линкольна тоже в театре застрелили. И… – Мой голос замер.

– Ничего себе идея, – прокомментировал Мартин.

Я нащупала его пальцы на моей тапочке и, как ребенок, ухватилась за средний.

– Ну да, – сказала я. – Мартин, неужели так оно и есть?

Он мрачно ответил вопросом на вопрос:

– А ты что думаешь?

Я ничего не ответила.

– Ну и как бы тебе понравилось работать в такой труппе? – задумчиво спросил он.

– Если честно, не знаю.

Он сел попрямее, и его голос оживился.

– Ну ладно, шутки в сторону. Скажи, хотела бы ты работать в такой труппе? – спросил он, похлопывая меня по колену. – Я имею в виду, на сцене. Сид считает, что ты вполне созрела для небольших ролей. Он даже просил передать тебе это. Ему кажется, что ты его не воспринимаешь всерьез.

– Ты уж извини, что я тут не в себе, – сказала я. А потом: – Слушай, Марти, я себя и в самой что ни на есть крохотулечной роли представить не могу.

– Восемь месяцев назад я себя тоже не мог представить, – сказал он. – А теперь смотри – леди Макбет.

– Марти, – снова потянулась я за его пальцем, – ты не ответил на вопрос. О том, так ли это на самом деле.

– Ах, ты об этом, – со смехом сказал он, перекидывая руку на другую сторону. – Спроси лучше что-нибудь другое.

– Хорошо, – сказала я. – Почему меня заклинило на восьмерке? Потому что у меня мозги восьмерят?

– У числа восемь много разных свойств, – сказал он, вдруг становясь серьезным, каким он обычно и бывает. – Число углов у куба.

– Хочешь сказать, что слишком простая? – спросила я. – Как кувалда?

– Но самое необычное свойство восьмерки, – продолжил он, хмуря лоб, – в том, что, лежа на боку, она обозначает бесконечность. Так что горизонтальная восьмерка, – и тут его загримированное, от природы патетическое лицо озарилось вдохновением и истовостью, – дорога в вечность!

Ну, не знаю. В театре всегда найдется человек, помешанный на нумерологии. С ее помощью подбираются сценические имена. Но за Мартином я никогда такого не замечала. Он всегда казался мне скептиком и циником.

– У меня насчет восьмерки другая идея имеется, – неуверенно сказала я. – Пауки. Эта восьминогая звездочка на лбу у мисс Нефер… – Я с трудом уняла дрожь.

– Мисс Нефер тебе не нравится? – произнес он, словно констатируя факт.

– Я ее боюсь.

– Не стоит. Она необыкновенная женщина, а сегодня ее роль бесконечно труднее моей. Нет, Грета, – продолжил он, видя мое желание возразить, – поверь, ты сейчас в этом ничего не понимаешь. Точно так же ничего не понимаешь в пауках – и зря боишься их. Они первые влезают на мачту и первые сходят на берег. Они плетут паутины; они протягивают нити; они соединяют. Они – Шива и Кали, связанные любовью. Они – двойная мандала, начало и конец, покоренная бесконечность на марше…

– А еще они на моей нью-йоркской ширме! – воскликнула я, чуть подаваясь назад на кушетке и указывая на блестящую серебряно-черную штучку под мячиком Вилли.

Мартин осторожно взял шнурок двумя пальцами и поднес вещицу к глазам.

– И глаз тоже восемь, – сказал он. – Бедный божок. – И вернул его на место.

– Марти?! Марти?! – Отчаянный сценический шепот Сида разнесся по всей гримерке.

Мартин поднялся:

– Да, Сид?

Сид продолжил говорить шепотом, но тот из отчаянного превратился в свирепый:

– Ах ты, дрянная скотина! Ты что, не знаешь – сцена с котлом в самом разгаре? Уже почти мой выход, а у нас пока лишь ведьмы, две из трех! Сопляк безмозглый!

Не успел Сид произнести и половину своей тирады, как Мартин выскользнул из-за ширмы и побежал по гримерке. Когда он выходил в дверь, я услышала смачный шлепок и не сдержала улыбку. Мартину предстоит впервые исполнять роль леди Макбет, он на седьмом небе от счастья, – легко догадаться, что он начисто забыл о второй ведьме, которую тоже играть ему.

Я села на то место, где только что был Мартин, и для начала отодвинула ширму так, чтобы видеть остальную часть гримерки, и всех, кто входит в дверь, и любые движения за тонкой полупрозрачной занавеской, отделяющей мужскую часть от женской.

Я собиралась пораскинуть мозгами, но вместо этого просто сидела, чувствуя свое тело, воспринимая место, в котором оно находится, и успокаиваясь, а может, готовясь. Я даже знала точно, что из двух, но думать здесь, так или иначе, было не о чем – только чувствовать. Сердце стало биться медленно, веско. Спина выпрямилась.

Никто не входил и не выходил. Издалека доносились голоса Макбета и ведьм, слова призрака.

Я глянула на нью-йоркскую ширму. Все, что на ней, потеряло свою силу. Никакой защиты.