Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

«Интересно, а знают об этом вожди? — неожиданно подумал Антон. — Знают ли они об этом гное, который медленно заполняет подвалы здания их светлого завтра? Ведь не для того же затевалась революция, чтобы на останках великой империи пиршествовало воронье. Не для того марксисты брали в руки власть, чтобы дворянская дочь отдавалась в подворотнях за кусок хлеба любому желающему, и тем более не для того, чтобы неграмотное быдло мусолило сотни, желая за свои, за кровные, девочку поблагороднее, чтобы непонятные, равнодушные ко всему на свете люди нюхали в притонах кокаин и курили гашиш, кололись морфием и упивались даже не водкой — дешевым самогоном».

Красный разведчик Антон Кторов, вернувшийся из Средней Азии, попал в новый для него мир, в котором все оказалось поставленным с ног на голову: место идеалов как-то незаметно заменили эталоны, на гребне волны мировой революции вскипела и обрушилась на мир накипь, изнанка человеческой жизни незаметно стала ее лицом, в то время как одни умирали с голоду, другие жировали, наращивая ляжки и зады, и торжествующий хам, о котором однажды писал Мережковский, вдруг утвердился в мире, требуя от него свое.

В самом деле: будучи в Ревеле, Антон Кторов видел поступивший из-за границы вагон с предметами, закупленными по указанию Зиновьева для нужд Коминтерна. Большой ящик из общего груза был под завязку набит пакетиками немецких презервативов, а еще там были шелковые женские чулки, куртуазное белье, и Антон, созерцая это сладострастное изобилие, с едкой насмешливостью подумал, что если все это действительно поступает для нужд Коминтерна, то у этого Коминтерна есть одна-единственная нужда — не иначе как Коминтерн затеялся трахнуть советскую власть. Для того он весь этот глямур и заказывал.

Сам Кторов особо революцией очарован не был. Просто авантюрная душа его требовала приключений. Скучно ведь жить пресной жизнью. А касаемо революции — Антон помнил изречение какого-то французского философа, который хорошо сказал, что революцию обычно задумывают романтики, совершают прагматики, а плодами ее пользуются циники и негодяи. Но революция — это всегда водоворот событий, в вихрях ее рождается новая жизнь, правда, не всегда можно понять, к лучшему все случившиеся перемены или они только ухудшают вашу жизнь. Не зря же у китайцев существует проклятие: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!»

Он пил скверное сладковатое пиво и смотрел на сцену, где умело полуобнаженная красотка с мушками на потасканном лице почти пела томным бархатным голосом — словно большая гибкая кошка мурлыкала:

И тогда вошла Силикима, окинув нас фамильярным взором.

Уселась она на скамью. И посадила Глотис на одно колено, а Киссию — на другое, и молвила: «Приблизься, малышка!»

Но я сторонилась ее. Она повторяла: «Приблизься. Чего ты сторонишься нас? Приблизься, приблизься, ведь дети эти так любят тебя. Они научат тебя всему, что ты отвергаешь — медовым ласкам женщин.

Мужчины грубы и ленивы. Ты их познала, конечно. Ненавидь их отныне. У них плоская грудь, жесткая кожа, мохнатые руки, и они лишены фантазии!

А женщины, Билитис, они прекрасны.

Только женщины, одни женщины понимают толк в любви. Останься с нами, Билитис, останься. И если у тебя пылкое сердце, ты, словно в зеркале, увидишь красоту свою в телах своих возлюбленных» [50] Пьер Луис «Песни Билитис», Париж, 1896 год. Весьма популярная штучка среди кокаинистов и лесбиянок революционного периода. .

К столику протиснулась очередная небритая рожа и интимным шепотом предложила:

— Папиросы? Есть в пачках и россыпью — «Дукат», «Париж», «Савой»?

— Не нуждаюсь, — сказал Антон и, не глядя на посетителя, спросил: — Татарин здесь?

— Так это смотря кто его спрашивает, — в щетине блеснула короткая улыбка. — Что сказать?

— Скажи татарину, — сказал Кторов, — его «Луза» ждет, скажи, что «Луза» Никиту Африкановича ищет.

Никита Африканович Мохов был хозяином преступного мира Москвы. Человек, который ищет встречи с такими людьми, всегда вызывает интерес и почтение: лоточник еще раз ожег его любопытным взглядом и исчез в накуренной полутьме.

Все дороги на юг идут через Харьков.

Пассажирские вагоны, изрядно обветшавшие за годы революционной разрухи, составили небольшой поезд, который упрямо тянул через сальские степи черный, похожий на трудолюбивого жука паровоз. Разумеется, никаких отдельных мест не было — все вагоны были общими, и только в служебном купе сидели два чекиста в черных, одуряющее пахнущих кожанках. Хмурые и неразговорчивые, они не расставались с большим портфелем, в котором везли совершенно секретные и никому не нужные декреты, постановления и указания — с их помощью московская власть пыталась повлиять на вакханалию окраин. У обоих курьеров на кожаных ремнях висели большие — точь-в-точь как у Блюмкина — желтые кобуры. Оружие и мандаты давали курьерам власть на толпой и, прежде всего, над юркими и угодливыми проводниками, которые для чекистов морковного чая с ядовито-сладким сахарином не жалели.

В поезде ехали разные люди — пробирающиеся на юг чиновники и интеллигенты, которых легко было узнать в шевелящейся стонущей массе по робким нерешительным улыбкам и уступчивости, матерые уголовники, которые вели себя с ленивой наглостью волков, которые не драли случившихся в дороге баранов лишь по причине временного совместного проживания, ехали в поезде спекулянты, ревниво охраняющие свои мешки, добирались до родных сел украинские дезертиры, соскучившиеся по салу и мутной горилке, — одним словом, поезд немного напоминал библейский ковчег, на котором, как известно, было каждой твари по паре.

Напротив Кторова сидел дюжий бородатый мужик в армяке. Было уже тепло, и армяк выглядел совсем не по сезону, но бородач армяк не скидывал, справедливо полагая, что снятое с плеча может оказаться вконец потерянным. С мужиком на лавке ютилось несколько детишек разного возраста, которые Антона разглядывали с недетской серьезностью, словно прикидывали, сгодится он каким-то боком в хозяйстве или так — ненужный на селе предмет.

За стеной рассказывали — сипловато, неторопливо и обстоятельно:

— Кум-то в Чека служил. Как с него сапог потянули, он сразу в себя пришел. Маузер приготовил, думает, щас я этих сволочей с поличным возьму. А сапог до половины стянули и за другой принялись. Кум думает, ага, такое значит дело — приспустят сапоги, потом зараз оба с ног сорвут и в бега! А вот хрен им! Не на того напали! А эти жулики и в самом деле с него сапоги до половины стянули, а потом вдруг хвать у кума вещмешок с-под головы. Кум за ними рванулся, да где там — много ли набегаешь со спущенными сапогами! И ушли, ушли, сучьи дети! Два пуда соли — считай, состояние — взяли. Обездолили кума, как есть обездолили! Тот приехал в деревню пустой, походил с черной мордой по друзьям да знакомым, а потом опять в город подался. Я, говорит, теперь всех этих мазуриков лично, не хуже трибунала какого, к стенке стану ставить!