Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

Он неторопливо расстегнул китель, задрал нательную рубаху, показывая Кумку сложную татуировку на груди: — Убедил, бродяга?

— Почти, — сказал Кумок. — Самое время послушать про хорошее дело, ради которого вы приехали в наши места.

— Саша, — проникновенно сказал бандит, приводя одежду в порядок. — Я тебе что, кенарь или щегол безродный, чтобы петь на сухую да еще при этом в чужой руке?

Если ты не привык ездить в седле, то все очарование окружающего тебя дня быстро исчезает, а поездка начинает оборачиваться страданиями. К концу дня и ходить начинаешь особо — кавалерийской походкой, но не потому что зауважал в себе конника, а потому что иначе ходить мучительно больно. Именно этого бойцы ЧОН тайно ждали от Антона, но как раз в седле он держался превосходно, он даже на малорослых тибетских лошадках в свое время поездил, на зебрах скакал, а это, братцы, хлеще, чем удержаться на дончаке, еще расстроенном началом взрослой жизни и не забывшем о матери.

— Куда едем? — спросил Антон, поравнявшись с неукротимым краскомом.

— В духан! — крикнул тот. — Говорил же я, говорил! Э-эх! — он с досадой покосился на чуть приотставших товарищей. — Вот так и бывает, браток. Резать — не рожать! Из невнятных воплей Гнатюка трудно было что-то понять, но тут лошади выскочили на широкий перекресток дорог. С правой стороны и в самом деле белел духан — низенькое длинное строение, рядом с которым курились дымки. В воздухе пахло свежим хлебом и горячим мясом.

— Заур! — не своим голосом вскричал Павел Гнатюк, осаживая коня у входа. — Заур!

Конский топот в зарослях был ему ответом на эти горячие слова.

— Ушел, сука лютая! Ушел! — страдальчески кривя рот, крикнул краском.

— Кто ушел? Черный сотник? — не понял Кторов.

— Заур Газаватов ушел, — спрыгивая с жеребца, отозвался Гнатюк. — Ну, он мне ответит! В землю по уши зарою! Мочиться на него стану!

Кторов спешился, чувствуя спиной сгрудившуюся хрипящую конскую лаву.

— А Черный сотник?

— А этот здесь! — со злобной радостью сказал Гнатюк. — Этот от нас никуда не денется!

Они вошли в духан. Здесь было чисто и хорошо, еще пенился в стакане айран, шипел и трудолюбиво пыхтел в углу пузатый самовар — по всему было видно, что хозяева покинули дом под давлением обстоятельств, а не сообразуясь с внезапно возникшими у них желаниями посетить святыни или увидеть еще незнакомые места.

— Ну, — нетерпеливо дыша в спину краскому, спросил Антон.

— Да вот же он! Разуй глаза, не видишь? — ткнул нагайкой тот.

В зале никого не было, но на длинной стене были изображены сияющие снежными вершинами горы, среди которых встал на дыбы черный конь с черным всадником в черном бешмете.

— Вот ведь что удумала чеченская морда! — возбужденно сказал Гнатюк. — И вроде не при делах, и все время в достатке. Барахлишко ведь Черный всадник ему свозил! Встанет утром, а все на столе и всадник на месте!

— Так это же картина! — удивился Антон.

— И мы так думали, — с досадой отвечал краском, удерживая дрожащими белыми губами папиросу. — Ты английский роман «Портрет Дориана Грэя» читал?

— Читал конечно.

— Вот и я вчера, — нервно комкая папиросу и швыряя ее на пол, сказал Гнатюк. — Читаю вечером книгу, и тут меня словно кто обухом топора по голове — бац! Главное — выманить его теперь. Согнать со стены. А ну, ребята, пали духан!

Вспыхнули факела.

Духан занимался нехотя, но общие усилия сделали свое дело — вскоре постройка занялась жарким неярким пламенем. Гнатюк, раздувая ноздри, жадно вглядывался в огонь.

— Теперь бы не упустить… — начал он, но не договорил.

Стена духана рухнула, послышалось отчаянное конское ржание, и из дыма и пламени вынырнула темная фигура, взвился на дыбы конь, и страшно засвистела шашка, выбирая первую жертву. Один из чоновцев ахнул, покатился по земле, взметая дорожную пыль судорожно бьющими ногами, второй уже бессильно откинулся на круп коня, сжимая руками разрубленную буденовку, но больше Черный сотник ничего не успел — хладнокровно, словно по мишеням стрелял он в подвалах Лубянки, Антон Кторов всадил две пули из нагана в голову сотника, украшенную черной каракулевой папахой. Покатился сотник по земле, отчаянно заржал его конь, и бойцы революционной армии опомниться не успели, как конь и страшный ночной убийца вспыхнули загадочными синими огнями, превращаясь в трещащие скручивающиеся головешки.

Павел Гнатюк спешился, истово крестясь.

— Вот оно как! — нервно сказал он. — Ловко ты его, браток, срезал. Еще б чуток — и распластал бы он меня по самое «не хочу»!

С успехом и обратная дорога короче.

Ехали кучно, пели песни — и «Марусю» два раза спели, и «Вернулся казак в запорожский простор», и «Улыбнись козачине, дивчина», а «Интернационал» спели с особым воодушевлением, и легко было это понять: бешеную змеюгу, промышлявшую по ночам, кончили и авторитету рабоче-крестьянской трудовой власти прибавили.

Стало быть, день прожит не зря!

Вот только погибшие хлопцы настроение омрачали, потому и спели на въезде в Лукоморск «Вихри враждебные», чтобы понял народ все правильно — в кровавой борьбе без жертв не бывает.

— Слушай, Паша, — спросил Кторов. — Я тут краем уха про руса-лов услышал.

К его удивлению, Гнатюк густо покраснел.

— Какие русалки, браток? — неискренне удивился он. — Сказок начитался?

— Да я ж тебя не про русалок спрашиваю, — выделил голосом Кторов. — Я ж про русалов.

Гнатюк закаменел скулами.

— Кто ж тебе про них рассказывал? — без особого интереса спросил он. — Чувствую, торгаши постарались. Ну зачем тебе это? Если уж честно, я этого дела сам никогда не одобрял. Но сам знаешь, старшим в окорок не заглядывают, они ж у нас самые умные.

— Ладно трепаться, — сказал Кторов. — Скажи лучше — покажешь?

— А то, — с видимой печалью сказал начоперотдела.

И на глазах поскучнел.

Вечером Антон был на указанном котом месте.

Рядом со скамейкой стоял вчерашний музыкант и играл что-то печальное и Кторову незнакомое. Впрочем, знатоком музыки Антон себя никогда не считал.

— Добрый вечер, — сказал музыкант и кивнул Кторову, как старому знакомому. — Вы располагайтесь, располагайтесь, я уже заканчиваю.

— Ну что вы, — мягко улыбнулся Антон. — Играйте на здоровье, раз нравится. Кто-то сказал, что без музыки мир становится похожим на кладбище, музыка — это язык, которым с природой говорит Бог.

— Рад, что вы это понимаете, — сказал музыкант. — Две вещи наполняют мою душу все более новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее я размышляю о них, — это звездное небо надо мной и моральный кодекс во мне. Человек, и вообще всякое разумное существо, существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли; во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться также как цель.