Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

Не знаю, сколько я так просидел, только в чувство меня привело осторожное покашливание работницы домоуправления, которую мне любезно выделил товарищ Сахнин, чтоб ему и на том свете вечность жировки и поквартирные карточки разбирать!

— Вы идите, — сказал я ей. — Мне командование пять суток отпуска выделило, так я дома поживу. А как выпадет уезжать, непременно в домоуправление зайду и ключи сдам.

Женщина, видимо, получила от начальства какие-то указания, поэтому спорить не стала и скоро ушла. Я остался один, и вдруг ощутил невероятную тоску. Плохо мне было в родном доме. Тоскливо и тошно мне в нем было.

Посидел я немного, повздыхал над довоенными фотографиями, особенно над теми, что всей семьей в ателье Ленормана делали на Невском проспекте, и совсем мне невмоготу стало.

Я вышел из подъезда.

Небо было затянуто низкими обложными облаками. Моросил мелкий дождь. Гипсовая пионерка тянулась вперед ржавыми штырями, и это еще раз особенно остро напомнило мне, что возврата в безмятежное довоенное прошлое не будет.

Как бы ни приказывал старший майор Серебрянский, невозможно все было выбросить из памяти: болота, вшей, замерзающих на телах убитых, наш выход из окружения, монстров, с которыми нас сталкивала удивительная военная судьба, кровь и пот, голод зимы, страшные сообщения из Ленинграда, «мясную лавку» Фокина, который ничем не отличался от монстров, а даже был гораздо хуже их, потому что являлся, как это ни тошно признать, человеком. Невозможно было выбросить из памяти капитана Скибу, ведь он, как я теперь понимал, делал очень многое, чтобы отвратить от нас беды и неприятности, и командиром он был стоящим, гораздо лучшим, нежели многие другие. И последний страшный бой, его тоже невозможно было выбросить из памяти, ему предстояло жить в потаенных уголках нашего сознания до самого смертного часа, просыпаться и входить в нашу жизнь ночными ужасами, которые хочется и невозможно изгнать навсегда.

Я поежился и пожалел, что нет у меня плащ-палатки, и весь я открыт этому назойливому дождю. Есть дома наверняка было нечего, но тащиться никуда не хотелось, и я решил совсем уже вернуться на старый продавленный диван, на котором любил лежать отец и читал Жюля Верна я. И плевать мне было на то, что на нем уже спали чужие люди, от которых в квартире остался стойкий запах женских духов «Заря», сапожного крема и прокисшего молока. Вот вернусь, возьму подшивку журнала «Мир приключений» за одна тысяча девятьсот двадцать седьмой год, которую я успел заметить, когда заглядывал в комод, и катись оно все к черту! В конце концов, у меня отпуск или нет?

И я совсем уже нацелился нырнуть обратно в подъезд, но в это время меня окликнули.

По имени. И голос, окликнувший меня, я бы не спутал ни с одним другим.

— Лялька! — ошеломленно сказал я. — Откуда?

— Здравствуй! — сказала она без улыбки. — Ты что, забыл, я ведь живу недалеко от тебя? Вот, оказалась дома, решила посмотреть на твой двор. Тебя вот только не ожидала увидеть. Ты как здесь оказался?

— Погоди, погоди, — я не мог придти в себя.

Живая настоящая Лялька стояла рядом, ее можно было коснуться рукой, но я не решался этого сделать, словно от моего прикосновения Лялька могла обратиться в дымок и бесследно исчезнуть. Слишком многого я насмотрелся за последние дни! Бледная она была, словно после ранения.

— Ты из госпиталя? — спросил я.

— Ага, — сказала Лялька. — Неделю как выписалась, скоро в часть уже. А мне сказали, что ты в городе, только я не знала где. Потом догадалась, в общежитие позвонила, мне и сказали, что ты домой пошел.

Я взял ее за руку.

— Сильно ранили?

— Ерунда, — сказала Ляля, — уже все почти зажило. Понимаешь, он ведь пулю увести не может, он только по самолетам специалист. А эти идиоты затеялись палить в ночное небо. Случайно и зацепило. Ты не волнуйся, действительно несильно.

Странное дело, мы оба чувствовали какую-то неловкость. Может, оттого, что на втором этаже была открыта квартира, в которую нам предстояло войти?

— Что же мы мокнем? — спохватился я.

— Погоди, — сказала Ляля.

Приподнялась на цыпочки и провела ладонью по волосам. Бережно так, словно ребенка гладила.

— Аркашка, — сказала она. — А ты ведь почти седым стал.

— Седина украшает мужчину, — сказал я.

Господи, да что я тогда знал? Это в исторических романах писалось, что мужчину украшают шрамы и седина!

В комнате на нас снова напало какое-то оцепенение.

Уличный сумрак вползал через окна в комнату. Электричества давно не было, но сердобольный военврач оставил вернувшемуся хозяину керосиновую лампу с треснувшим стеклом. Я встряхнул лампу, и керосин забулькал в ней, а в воздухе, перебивая все запахи, запахло сладковато и вонюче. От спички фитиль вспыхнул, испуская черный дымок, неярко загорелось пламя, усиленное стеклом, но светлее от этого в комнате не стало.

— А у меня мама умерла, — сказала Ляля. — И бабушка… и сестра…

Что я ей мог сказать? Осторожно, чтобы не обидеть ее движением, я обнял Лялю за плечи, привлек к себе, и мы долго сидели молча, слушая, как бьется в окно мелкий бесконечный дождь.

— А тетю Галю сбили месяц назад, — сказала Ляля. — Мы на ночную бомбежку эшелонов под Новгород летали. На обратном пути ее и подбили.

До меня не сразу дошло, что она говорит про майора Горькавую.

— Как же так? — сказал я. — Не могло ведь этого быть!

— Выходит, могло, — сказала Ляля и тихо пожаловалась. — Есть хочется!

— А у меня ничего нет, — растерянно сказал я. — Хочешь, к ребятам в общежитие сбегаю?

— Не хочу, — отказалась Ляля. — Лучше ты здесь сиди, со мной. Мне приятно, когда ты рядом.

Какой-нибудь бабник, вроде Сергея Семеновича Дворникова, никогда в жизни мне не поверит, что можно провести ночь, лежа рядом с любимой женщиной на продавленном диване и просто смотреть в потолок. Смотреть в потолок, чувствовать рядом теплое гибкое тело и разговаривать о разных пустяках, имевших с нами место до войны. Под утро лампа догорела, рассыпав на прощание искры тлеющего фитиля.

— Мне во второй половине дня улетать, — вдруг сказала Ляля. — Ребята договорились, там на наш аэродром связной самолет летит, меня обещали подбросить.

— Как, уже сегодня? — растерялся я.

Ляля вытянулась во весь рост, прижалась ко мне, целуя в подбородок, и я почувствовал, как она дрожит.

— Слушай, Аркаша, — вдруг сказала она. — А это плохо, что у нас ничего не было?

— Ты о чем? — осторожно спросил я.

— Ну, ты сам понимаешь, — она тихо и ровно дышала мне в ухо, — что ты, глупый, не понимаешь, что я имею в виду. У нас девчонки много об этом рассказывают, только я не хочу, чтобы у нас с тобой все, как у них в рассказах получилось. Понимаешь?