Андрей Столяров - Темные небеса

Мое твердое «нет» ряду исследовательских затей он воспринял как личное оскорбление. Как это так? Вместо того чтобы пожертвовать собой ради науки, то есть дать разобрать на части свой интереснейший организм, я капризничаю, цепляясь за бренное тело, которое никому особо не нужно, кроме меня самого.

Конфликты у нас вспыхивали буквально при каждой встрече.

— Почему вы отказываетесь от элементарных анализов? — кричал доктор Йонгер.

Это он о пункции спинного мозга.

— Потому, что не хочу, чтобы в меня втыкали иглу.

— А почему вы отказываетесь принимать норбутал?

— Отказываюсь, и все. Имею такое право, — с упорством умственно отсталого переростка твердил я.

Доктор Менгеле хватался за голову и стонал.

Спасало меня лишь то, что доктор Менгеле был стиснут теми же ограничениями, томположениичто и мадам ван Брюгманс. Он мог сколько угодно кричать, впадать в бешенство, бить пробирки и колбы, что он, кстати, делал не раз, топать ногами, взывать к моей совести, к долгу перед наукой, к ответственности перед Землей, перед человечеством, которое прямо-таки жаждет узреть мой спинной мозг, но ни одного анализа без моего согласия произвести не мог. Он был, как кот, почуявший валерьянку: сходит с ума, царапает когтями стены, мяучит, шипит, но не в состоянии извлечь лакомство из стеклянного пузырька.

И все же опасность здесь была очевидной. Доктор Менгеле был, пожалуй, единственным сотрудником Центра, кто был действительно убежден, что я уже не вполне человек. Во всяком случае обладаю качествами, которые человеку не свойственны, и потому в самом деле могу представлять угрозу Земле. Хорошо еще, что доказательства у него были лишь косвенные, явно недостаточные для того, чтобы продавить соответствующее решение через ДЕКОН. К тому же я был под защитой. Лавенков уже трижды, видимо специально, чтобы успокоить меня, заявлял, что Россия, неукоснительно следуя международным законам о гражданских правах, ни на какие принудительные медицинские обследования разрешения не дает.

В общем, к девяти вечера я чувствовал себя так, будто меня прокрутили через цикл стиральной машины. В голове — ни единой мысли, в теле — вялая ломота, расслаивающая движения. Возвращаясь в свой бокс, я валился на аккуратно застеленную кровать и минут пятнадцать просто лежал не в силах пошевелиться.

Даже дышал, кажется, через раз.

Конечно, особо расслабляться мне не давали. Уже в четверть десятого появлялась Сара, ночная сестра, как раз в это время заступавшая на дежурство, и начинался новый спектакль в трех частях. Она меряла мне температуру, давление, слушала сердце, проверяла реакцию глаз, выстукивала молоточком, рукоятью его чертила по коже и аккуратными строчками записывала показания в рабочий журнал. Зачем это было нужно, я совершенно не понимал, но возражать смысла не видел. И вообще: рискованно было возражать Саре. Это была могучая негритянка, на целых полголовы выше меня, где-то раза в полтора шире в плечах. Тут серьезно подумаешь, прежде чем возражать. Однако олимпийские габариты Сары имели и позитивный эффект: у нее из халата выпирала такая крепкая грудь, а сзади, особенно когда она наклонялась — такие мощные ягодицы, что я, несмотря на полную свою обессиленность, вновь начинал чувствовать себя человеком. Разумеется, ничего такого в наших отношениях не было. Обращаясь ко мне, Сара обязательно добавляла «сэр», но в этой подчеркнутой вежливости проскальзывала и нотка презрения. Наверное, из-за худосочности моего телосложения, которое с комплекцией Сары даже сравнить было нельзя. Я парировал ее показным смирением, отвечая: «Слушаюсь, мэм! Будет исполнено, мэм!» Сара, как и положено квалифицированной медсестре, мою иронию полностью игнорировала.

Далее я до утра был предоставлен самому себе. Впрочем, две видеокамеры, закрепленные по углам, напоминали, что мое одиночество весьма относительно. Сна, как назло, в эти дни у меня практически не было — было некое скарлатинозное забытье, в котором невозможно было отличить морок от яви. Склонялось ко мне костистое лицо доктора Менгеле, в руках он держал полуметровый стеклянный шприц с явным намерением вонзить его в мою грудь. Я его отталкивал и кричал: «Отстаньте, доктор! Я не могу ни читать ваши мысли, ни управлять вашим сознанием, ни передвигать взглядом предметы, ни телепортироваться отсюда!» Крик мой, как теннисный шарик отскакивал от стен бокса. «Кто знает, кто знает, дорогой Ватсон», — отвечал доктор Менгеле и, передергивая щеками, страшновато подмигивал: «А вот мы сейчас это проверим». Игла шприца неотвратимо и больно входила мне в сердце… Или я вдруг оказывался на крыльце незнакомого дома. Сам дом виден не был, но я знал, что он дышит свежеоструганным древесным брусом у меня за спиной. Прохладой отсвечивает на земле тень от него. А со ступенек крыльца открывается прямо-таки волшебный, изысканно пасторальный пейзаж: шелковистый, громадный луг, полого спускающийся к реке, рябью мелкой огранки посверкивает в ней вода из синего хрусталя, плывут в небе ватные облака, а на другом берегу, будто сказочный град, сияет золотистая роща — кажется, что над ней стоит нимб теплого света. Но главное, что в этом сладком, очаровательном мороке была Дафна, вне поля зрения, но я все равно каким-то образом ощущал ее близость.

К тому времени я уже знал, что Дафна ушла на Терру. Она сделала это, пока я лежал в беспамятстве под стеклянным куполом саркофага. На экстрасенсорном канале ее царила мертвая тишина. А вслед за Дафной, как оказалось, ушла почти четверть наших экспертов. Они уходили и утром, и днем, и вечером, и среди ночи, и группами, и поодиночке, как бы соскальзывая в небытие, исчезая в звездных далях Галактики. Ушла Ай Динь, я больше никогда не услышу ее музыкального голоса, ушел Пламик Дончев, видимо прямо в своей дурацкой, пестрой рубашке, ушли Олле Крамер и Джионо Фраскатти, ушла даже Марина Тэн, кто теперь будет вещать для нас на девяти языках? Неожиданно ушли несколько полицейских, ушло десятка полтора человек обслуживающего персонала, ушло целое подразделение немцев из международного контингента: вокруг Павильона уже выстроили блокпост, но немцы продавились через него, угрожая оружием.

Аналогичная картина наблюдалась сейчас и по всей Земле. Сотни тысяч, миллионы людей срывались с насиженных мест, бросали семьи, дома, работу, друзей, и на машинах, велосипедах, а то и пешком, будто лемминги к пропасти, двигались к расположению Станций. Ничто не могло их остановить: ни угрозы властей, ни кордоны полиции, ни срочно выставленные воинские оцепления. Даже в законопослушной Европе, вспыхивали яростные столкновения граждан с частями внутренних войск. А многие страны Азии и Африки, судя по новостям, вообще охвачены были какой-то макабрической жутью. Телевидение показывало бесчисленные тела, лежащие вдоль дорог, и сидящих на них, как в апофеозе войны, торжествующих, мерзко-облезлых грифов. Далеко не у всех тронувшихся в путь были визы, но «отказники» тем не менее требовали, чтобы их тоже взяли на Терру, они образовывали громадные стихийные лагеря, и у многих национальных правительств, помимо прочих проблем, теперь болела голова еще об одной: как упорядочить человеческий муравейник, который начинался уже за несколько километров от мест расположения Станций.