Андрей Кокоулин - Возвращение в Пустов

— Не беспокойся, — сказал Шумер, — я сделаю тебя сам.

Бугримов расхохотался. Его фигура согнулась к земле, закашляла короткими сгустками пламени.

— Ой, не могу! Шумерский, ты как никто умеешь меня рассмешить.

— Думаешь, не сделаю?

Бугримов выпрямился.

— Вопрос ведь не в этом. Вопрос в том, что ты воюешь против человеческого в человеке. А значит, тебе никогда не победить.

— Нет, я воюю не с человеческим. Я вообще не воюю. Я пытаюсь… Мы уже спорим об этом не в первый раз.

— Тут ты прав, — согласился Бургимов. — Ладно. А все же, что там было с учениками?

— Ничего.

— Не ври! Побойся совести!

Шумер фыркнул.

— Не было ничего. Вернее, я давал им божественную силу во сне. Протестировал таким образом шестерых. Умных, честных, правильных.

— Ты смотри, — присвистнул Бугримов, — в моем городе до сих пор находятся умные и честные люди. Это я работаю плохо или все же ты ко мне предвзят?

— Третье. Они существуют сами по себе.

— О-о-о! Я так понимаю, твои протеже не оправдали надежд? Что, поиски добра и справедливости обернулись торжеством имени меня? Сколько человек из этих шестерых поставили мир на грань истребления одних самаритян другими? Если не секрет, конечно.

— Пять.

— А шестой?

— Отказался от силы.

— Вот настоящий умный человек!

— Возможно, так и есть.

— Нет, я представляю, чего они тебе наворотили! — восхитился Бугримов и причмокнул губами. — Очень разумно, на самом деле, сначала потренироваться на кошечках. Люди часто меры не знают, что в добрых делах, что в плохих.

— А у плохих дел есть мера? — спросил Шумер.

— Задеть пытаешься? — высветил веселый глаз Бугримов. — И напрасно. Моя цель состоит вовсе не в том, чтобы делать плохо снующим вокруг меня человечкам. Что мне они? Я, честное слово, давно в них разочаровался. Мне лишь хочется обеспечить себе комфортное существование. Другое дело, что комфортное существование для меня заключается в пребывании на вершине четко выстроенной пищевой цепочки, где более сильный жрет и утверждается за счет менее сильного. В этой цепочке, кстати, находится место и умным и честным людям. Пусть и в самом низу, но все-таки. Они тоже необходимы. Как планктон. И все довольны, я тебя уверяю. Все эти крики о несправедливости, о вселенском зле напоминают мне хоровые рыдания подставных плакальщиц на похоронах. Ни черта им не жалко мертвеца. Те, кто кричат о справедливости, они имеют о ней представление? Нет! Ни в коей мере! Я боюсь, их самих следовало бы по справедливости закопать. Потому что они — идиоты и ничего не понимают в процессах, о которых берутся судить. Справедливость! Жизнь по правде! Да те, кто требуют справедливости, должны в первую очередь начинать с себя, если они такие принципиальные. Справедливо ли, что у них на завтрак бутерброд с колбасой и кофе, когда другие обходятся не то, что без завтрака, но и без обеда и без ужина? Вперед, делитесь, восстанавливайте справедливость! Справедливо ли, что они живут в отдельной квартире, тогда как куча народу не имеет своего угла и мыкается по съемным комнаткам? Ау-у, радетели! Ау, борцы за чужое счастье! Где вы? Где ваша рубашка ближнему? Или ах, ах, такие были начальные условия, это не считается? Нельзя бороться за абстрактную справедливость для всех, одновременно являясь олицетворением обратной модели. Потому что это не справедливость тогда, а профанация.

Бугримов перевел дух.

— Я вообще хочу сказать, — продолжил он, — что те, кто носятся со справедливостью, понимают ее исключительно, как фетиш.

— Неправда, — сказал Шумер.

— Правда. Шумерский! Человеческое общество не подразумевает справедливости просто в силу того, что в нем правит прагматика выживания. Особи, группы, коллектива, нации. Мало того, справедливость, в широком ее понимании, вообще недостижима. И именно поэтому она — фетиш. Как, впрочем, и другие морально-этические извращения, которые, будто опара из кадки, в момент полезли, когда необходимость в выживании глобального плана у человечества отпала.

— Мы по разному понимаем справедливость.

— О, да!

— По разному.

— Порадуй, скажи, как ее понимаешь ты.

Шумер улыбнулся.

— Ты тянешь время, не пуская меня в дом?

Бугримов качнул головой.

— Уел. Готовлю сюрприз. Он уже готов. Почти. Так что ты все-таки понимаешь под справедливостью?

Они добрались до четвертого подъезда и встали у крыльца.

— Справедливость, — сказал Шумер, — это когда принятые обществом правила в виде законов и норм исполняются всеми без исключения. Соответственно, и наказание за неисполнение этих правил действует для всех и в одинаковой мере.

— Тю! Какое узкое определение.

— Какое есть.

— А если кирпич на голову? Отцу троих детей! Где здесь справедливость? А война? А кража? Или вот подвернутая лодыжка?

Шумер вскинул голову на освещенные электричеством окна своей квартиры.

— И что вообще такое добро и зло? — спросил Бугримов. — Как ни крути, это субъективные характеристики. Лисе хорошо, зайцу плохо. Зайцу хорошо, лисята голодные. А если сейчас плохо, а потом будет хорошо? Я вообще могу сказать, что работаю на тебя не меньше, чем на себя, поскольку не знаю, чем в результате моя деятельность обернется. Может быть, я тебе в будущем сделаю очень хорошо. А? Приходится жить текущим моментом.

— Я пойду? — спросил Шумер.

Бугримов несколько мгновений молчал, и чувствовалось, что он оценивает собеседника, колеблется в выборе дальнейших действий.

— Ладно, — сказал он кисло. — Я вообще с тобой не хотел разговаривать. Беспокойство от тебя одно. Бывай.

С этими словами Бугримов исчез, оставив после себя слабый запах фиалок.

Шумер постоял, хмыкнул, сделал шаг от крыльца к скамейке. Сюрприз? Нет, не интересно. Ему, конечно, достаточно захотеть, и он будет знать, что это за сюрприз, где припрятан и с какой именно целью. Но…

А ведь Бугримов боится, подумал Шумер. Во всяком случае, нервничает. Надо же, подслушивал. Наверное, каждую фразу на винтики разбирал, на скрытые смыслы, на зашифрованные послания. Может, потому и нервничает, что ничего не находит? Юстас — Алексу: продается славянский шкаф…

Шумер снова посмотрел на окна. Неужели еще один родственник объявился?

Подмигнув одинокому фонарю, он вошел в подъезд и, поднявшись по ступенькам на промежуточный пролет, обнаружил там под тусклой лампочкой долговязую фигуру недавнего соседа по купе. С верхней полки.

— Петр?

Это было совсем неожиданно.

— Ага.

Парень поднялся, отряхнул полу куртки и вытянул из под себя небольшой рюкзачок.

— Откуда ты здесь? — спросил Шумер.

Петр замялся.

— Следил.

— С утра?

Петр кивнул.

— Я просто… — сбивчиво заговорил он. — Это не важно, на самом деле. Но я что… Если никто за вами не пойдет, это же как предательство. Я целый день ходил, думал. Чуть с ума не сошел. Такое, может, раз в жизни бывает, и то не с каждым, с единицами. И что же? Тебе — свет, а ты — спасибо, не надо, и обратно во тьму…