Андрей Кокоулин - Возвращение в Пустов

— Потом семьи, дети, быт, болезни, взросление, старение, вечная окружающая несправедливость, — подсказала Вероника Михайловна.

— И это тоже, — согласился Шумер.

— Еще, я думаю, многие люди вряд ли вам поверили бы. Не в силу даже скепсиса, а в силу навязывания, в силу пропаганды, потому что считали бы, что сами могут разобраться в том, что хорошо, а что — плохо.

— Это-то я бы переборол.

— Не скажите. Нас за последние десятилетия, знаете, сколько обманывали? Тоже все под соусом благодати. — Вероника Михайловна принялась загибать пальцы. — Считайте. Разоблачение сталинизма, денежная реформа, приватизация, ваучеры эти, хорошего слова не подобрать, финансовые пирамиды, обещания светлой жизни по заграничным образцам, экономические кризисы, долги, бесплатная медицина. Ох, не расстраивайте меня. Я, хоть и застала еще советское прошлое, сама уже не верю ни в то, что мы были бессребренники, ни в то, что такие люди и такие отношения когда-нибудь еще появятся.

— И в меня не верите? — улыбнулся Шумер.

— Сильно в вас сомневаюсь, — улыбнулась в ответ хозяйка.

— Хорошо, это оставим, — сказал гость, обдуваемый холодком из форточки. — Размышляя примерно также, как вы, я понял, что малым десантом доброхотов город действительно не взять. Делать добро необходимо не из-под полы, как что-то постыдное, а открыто и желательно повсеместно, чтобы люди видели, как у них на глазах меняется Пустов.

— Ой, стойте! — сказала Вероника Михайловна. — Вы, наверное, про наши Пустовские страдания слышали!

— Простите?

— Я в том смысле, что не вы первый про десант придумали. У нас года три назад, в начале весны, а, может, ближе к лету, тоже то ли трудовой отряд, то ли какие-то доморощенные энтузиасты целым составом выгрузились.

— И что, тут же пошли по городу, латая заборы и штукатуря стены?

— Почти.

Вероника Михайловна задумчиво скомкала пустую пачку и пропихнула ее в банку к окуркам. Посмотрела на Шумера.

— Знаете, — сказала она грустно, — я сейчас их вспоминаю, думаю, какие замечательные были ребята. Бог знает, откуда, боевые, страстные. Глядя на них, действительно можно было поверить, что еще немного, и жизнь изменится. У них в руках все горело. Я ведь и сама участвовала в тех субботниках, которые они устраивали. Казалось, тебя подняла волна и несет, несет. И песни пели, и весело было. Коровник, верите, за день разобрали, грунтовку проложили…

— В чем же страдания? — спросил Шумер.

— А не срослось, — вздохнула Вероника Михайловна. — Сначала с городской властью, с мэром нашим, с начальством полицейским. Ребята-то и за наркотики взялись, и торговцам рыночным поперек горла встали, и парк решили защищать, который городской комитет постановил отдать под торговый центр. В общем, одно на другое, кому-то пригрозили, и он сбежал, кто-то потерял желание…

— Ясно.

— Это жизнь. Главного у них чуть ли не каждый день били. Я его лица-то нормального не видела, все время опухший, фиолетовый и желтый, гематома на гематоме. Ходил, пугал всех своей физиономией. Но стойкий был парень, надо отдать ему должное. Ничего не боялся. Его на скорой в больницу, а он на следующий день уже то в оцеплении у парка стоит, то по детским домам разъезжает.

— А потом?

— Да вроде бы в конце октября того же года все и кончилось, — сказала Вероника Михайловна. — Холодно стало, ребят общежития лишили, с которым договор был, в гостиницу селить запретили, из аварийного фонда с полицейской облавой выгнали, пригрозили проблемами — они и сдались. Разбежались кто куда. Большая часть — поездами, автобусами — отправилась по домам, кто-то здесь осел, кого-то упертого даже посадили, кажется, то ли на месяц, то ли на три, за нарушение общественного порядка, не знаю, может, вру. Некоторые еще что-то пытались делать, набережную восстанавливали, крыши старикам чинили, но…

— А город? Жители?

Вероника Михайловна усмехнулась.

— А они что? Они отнеслись к этому житейски, мол, чего не бывает. Да, хорошие ребята с хорошими идеями. Но мы и без идей этих неплохо жили. Не богато, но ведь и не бедно. Кто крутится, тому на хлеб с маслом хватает. Власть городская отдельно от нас шуршит, а мы, как водится, в стороне от нее, тихонечко.

— А вы? — прищурился Шумер.

— А я подумала, на черта мне это надо с моей ногой? Нет, первое время еще ковыляла до зальчика, что они арендовали. Чудесные были чаепития, светлые, мы еще для детей игрушки клеили, шили что-то.

Вероника Михайловна замолчала, подперев щеку кулаком.

— Я не знаю, — сказала она задумчиво, — добро в нас что ли со временем выдыхается? Или мы действительно предпочитаем более легкие пути? Меня еще в газету приняли, первый рассказ опубликовали…

— И как только у вас жизненная ситуация стала выправляться, вы решили, что с вас хватит добрых дел.

— Жестоко.

— Но правда ведь?

— Почти, — сказала Вероника Михайловна. Глаза ее неожиданно набрякли слезами. — А вы какое право имеете судить? Какое право? Божественная сила! Все, что вы придумали, не работает! Понимаете? Все дым, фикция. А знаете, почему?

Шумер улыбнулся.

— Было бы интересно узнать.

— Очень просто. Люди к вашему добру не готовы. Не готовы и не будут готовы бог еще знает сколько лет. Им ваше божественное добро не нужно, оно слишком… — Вероника Михайловна смахнула слезы ладонью. — Слишком сложное оно, Сергей, все время необходимо подстраиваться и выворачиваться наизнанку. Будто не живешь, а работаешь на рудниках, в шахте, в ошейнике. Ты все время почему-то должен себя подталкивать, доказывать, сверлить мыслью: я должен быть лучше, лучше.

— Разве это плохо?

— Это хорошо. Но невыносимо. Совершенно невыносимо.

— Как же тогда вы хотите сделать мир лучше и справедливее? — спросил Шумер.

— Что?

— Наш ведь разговор именно с этого и начался. С несовершенства мира и желания его изменить. А сейчас вы просите оставить человечество, тех же пустовских горожан, в покое, потому что им самим меняться не хочется, поскольку это трудно и муторно.

Вероника Михайловна выпрямилась.

— Вы, наверное, любите Стругацких? — спросила она.

— Читал.

— Мне напомнило… Наш диалог, он ведь очень похож на диалог Руматы с Будахом. Из «Трудно быть богом».

Шумер улыбнулся.

— И что, в конце, на просьбу отстать, я должен ответить: «Сердце мое полно жалости. Я не могу этого сделать»?

— Возможно.

Шумер улыбнулся еще шире.

— Я вам скажу еще один вариант, который у меня родился после того, как я забраковал вариант с могучим космическим десантом. Это вариант номер четыре. В своей простоте он показался мне очень элегантным и парадоксальным решением. Тем более, что от меня, как от обладателя божественной силы, требовалась сущая малость.