Тери Терри - Обречённая [litres]

– Поверить не могу…

– Если не можешь поверить в то, что происходит вокруг, значит, живешь в мире фантазий. Очнись, спящая красавица.

Связь оборвалась.

Я в смятении смотрю на трубку в руке. Неужели это правда? Значит, Ава не ошиблась? Правительство, в том числе и мой отец, мешают людям узнать правду и поэтому заставляют замолчать журналистов, а если они не желают подчиняться, то просто их устраняют?

А бедный Ники, которому едва ли больше четырех или пяти, остался один плакать в машине и звать маму. Что, если бы Лукаса не оказалось рядом?

Бедняга Лукас, бедная его семья. Боюсь представить, что они сейчас переживают. Я безуспешно пытаюсь перезвонить и начинаю волноваться – надеюсь, он не отвечает только потому, что сердится.

Если есть причина для ареста мамы Лукаса, значит, ей предъявят обвинение и будут судить – все как обычно. Ей положен один телефонный звонок, так что семья узнает, что с ней.

Но я вспоминаю виселицы в Чекерзе. Отец сказал, что виновных судил полевой суд, не знаю, что это, если какой-то суд и был, то прошел очень быстро: их повесили на следующий день после ареста. Вот почему нас рано отослали домой – чтобы мы не видели этого.

Лукас просит о помощи, но что я могу? Папа ничего мне не расскажет. Он, вероятно, считает маму Лукаса преступницей.

Я перебираю в памяти других журналистов, которые всегда докапывались до правды, задавали неудобные вопросы и доставляли массу неприятностей – папа терпеть не мог давать им интервью. На ум пришли пятеро. Поочередно я поискала всех в сети. Ничего – ни блогов, ни статей. Даже аккаунты в социальных сетях удалены.

Откуда людям знать правду, если ее старательно прячут? Если ее постоянно замалчивают?

Улицы Лондона наводнили военные. Но мы ни с кем не воюем в привычном смысле – в нашу страну никто не вторгается. Британцы борются с британцами, армия – с гражданскими. Сидя в тепле и безопасности, мы наблюдаем, как быстро и жестоко подавляются протесты.

Угодная государству пресса неустанно твердит, что жесткие меры – это благо, и с этим можно согласиться. Ведь на улицах станет безопасно. Люди снова смогут ходить на работу. Послезавтра открывают школы, в том числе и мою.

Но в девять часов вечера начинается комендантский час, и всякого, кто окажется на улице в это время, ждет арест.

Тюрем на всех не хватит, и потребуются новые.

Придется увеличивать армию, а это обеспечит работой всех нуждающихся – они смогут носить оружие и угрожать соседям.

А кто будет следить за всем? Агенты закона и порядка, лордеры, как те, что забрали маму Лукаса?

Я никогда не сомневалась в папе. Конечно, порой он меня раздражал и расстраивал, но я всегда оставалась в команде Грегори, если это требовалось. И хотя он отказывался меня слушать, я верила, что он сделает все возможное, чтобы защитить меня.

Но… он отказался идти на уступки похитителям, когда мне было три. Он знал, что неподалеку от моей школы планируются нападения, но не оставил меня дома в этот день. Может быть, боялся выдать А2, что ими заинтересовалось правительство, но тогда ясно, что ему важнее.

Это вовсе не месть или подростковый бунт против родителей. Все гораздо сложнее.

Пришло время стать самостоятельной и принимать решения, правильные с моей точки зрения. А не полагаться на ожидания папы.

Я пишу Лукасу с планшета:

Прости. Я очнулась. Ты прав. Но папа никогда не расскажет мне о твоей маме. Может, я могу помочь по-другому?

Прозвенел звонок. Первым уроком шла химия и лекция о законах термодинамики. Рука механически водит по бумаге, делая записи, но разум в это время бродит далеко. Закрытая система всегда строится на энтропии, хаосе, но сейчас порядок насаждают насильно. Сколько еще смогут они удерживать энтропию на коротком поводке?

Второй звонок. Перемена.

Кажется, всем уже известно о папе, и коридоры заполнены бесконечным потоком сочувствия.

Только и слышу: «Сожалею о твоем папе». А о маме? Она тоже умерла, и я только недавно об этом узнала, но никому не рассказала. Незачем – не открывай рану, не будет и крови.

Знает только Сэм.

Последний раз мы общались позавчера, когда я сказала ей включить телевизор, и больше от нее никаких вестей не было. Надеюсь, она в порядке, насколько это возможно после случившегося, учитывая, что ее отец во всем этом замешан. Раньше во время перерыва на ланч она всегда перекусывала в холле корпуса искусств. Но встречаться с Шарлиз и ее друзьями мне не хочется.

Я чувствую себя опустошенной и беззащитной. Мама умерла давно, но узнала я только сейчас. Первое потрясение прошло, но теперь боль от потери и застарелая тоска слились в невыносимую утрату и печаль – все эти чувства я раньше отодвигала в дальний угол сознания.

Никогда прежде не чувствовала я себя такой одинокой. Мне очень не хватает Сэм. Я хочу остаться с ней наедине. Пожалуй, только с ней за всю свою жизнь я могла говорить свободно. Но что чувствует она? Утаила про поездку в Чекерз, как знать, может, и о другом не рассказывает. Но, несмотря на такие мысли, я все же ужасно скучаю по ней, и это чувство сплетается с тоской по потере родителей.

Я уединились в излюбленном углу библиотеки в окружении книг. Раньше я любила проводить время только в компании бумажных приятелей, которые аккуратными рядами заполняли полки вокруг.

Но все изменилось.

– Смотрите-ка, кто про нас вспомнил, – прищурившись, фыркнула Шарлиз.

– Не глупи! – осекает ее Энджи, и они с Рут меня обнимают. Но Шарлиз по-прежнему раздражена и даже обижена, и я пытаюсь понять причину. Наконец до меня доходит, и я холодею. Не может быть! Как я могла забыть про ее день рождения? Меня захлестывает чувство вины.

– Шарлиз, мне правда жаль, что я не смогла прийти на твою вечеринку.

– Уверена, что поездка в Чекерз куда важнее.

– Все не так, и ты знаешь, что это неправда – я бы охотнее пришла к тебе. Но мне не оставили выбора и не разрешили никому рассказывать. Простите, что пропала.

– Не совсем. Кто просил меня передавать сообщения?

– Ты права. Я была ужасной подругой. Прости.

Я искренне сожалею, но как-то отстраненно, будто расстроила постороннего человека. Мы, конечно, давно дружим, но теперь, наверное, уже по привычке. С Шарлиз не получится говорить так откровенно, как с Авой.