Теодор Старджон - Брак с Медузой [сборник litres]

– Карл?

– Ну?

– Про бритву Оккама слышал?

– Ага. Давно, правда. Что-то из философии. Или логики. Дай-ка вспомню. Если известно следствие и ряд возможных причин, то самая простая из них и будет истинной. Оно?

– Не совсем, но близко, – лениво ответил Джо Триллинг. – Хмм. Ты вот всегда считал, что логика самодостаточна и не обязана иметь ничего общего с правдой.

– Я и сейчас так считаю.

– Понятно. Мы вот с тобой понимаем, что жадность и беспечность сами по себе в состоянии разрушить нашу планету. Но решили, что для Клива Вилера, который может исправить ситуацию, это не аргумент. И создали пришельца, которому для дыхания нужен смог. Получается, наших причин для спасения мира ему было мало, поэтому мы предоставили ему собственную причину. Проще говоря – выдумали.

– При этом учли все имеющиеся факторы. Ну да, Джо. А к чему ты ведешь?

– Нуу… наш замороченный вымысел, на самом деле, очень прост и сводит все к одной причине. Так обнажает простейшую причину лезвие Оккама, срезая слой за слоем. И есть неплохой шанс, что она – истинна.

Карл стукнул пивом об стол.

– Я об этом не задумывался, дел было по горло. Нет, только представь, а вдруг мы с тобой правы ?

Они потрясенно посмотрели друг на друга.

– И что теперь ждать, Джо? – наконец прервал молчание Карл. – Космические корабли?

При встрече он бы не смог ответить на вопрос, кто он. Это вообще мало кто знал. Он возился под грушевым деревом в саду на горе. Земля пахла поздним летом и ветром, а еще… солнцем, точно, солнцем.

Подняв голову, он увидел миниатюрную девушку лет двадцати пяти, отметил бесстрашное лицо и одинакового, что удивительно, цвета глаза и волосы – цвета чистого золота. А она разглядывала сорокалетнего мужчину, рабочий комбинезон, листовой электроскоп в его руке и ощущала себя незваной гостьей.

– Ой!

Тон, видимо, оказался уместный, поскольку он кивнул:

– Подержите.

Что уже можно было расценивать как приглашение. Она присела рядом и взяла инструмент точно, как он показал. Мужчина чуть отошел и постучал камертоном по колену.

– Что-нибудь происходит? – Хороший голос, такой притягивает внимание, и слушать его приятно.

Она опустила глаза на изящные золотые листочки под стеклом электроскопа.

– Расходятся.

Он постучал еще раз, и листочки снова разошлись.

– Сильно?

– Когда стучите, градусов на сорок пять.

– Пойдет, большего и не добьешься.

Из кармана охотничьей куртки он вытащил пакетик с известковым порошком и высыпал горстку на землю.

– Я буду ходить. А вы стойте на месте и говорите, насколько они разошлись.

Постукивая камертоном, он зигзагом обошел грушевое дерево, а она озвучивала: десять градусов, тридцать, пять, двадцать, не двигаются. И когда золотые лепестки раздвигались по максимуму, образуя угол в сорок градусов и больше, он насыпал еще горстку. В конце концов дерево окружил неровный эллипс из белых точек. Мужчина вытащил записную книжку, зарисовал и точки, и дерево, потом забрал электроскоп у нее из рук.

– Вы что-то искали?

– Нет, – ответила она. – То есть да.

Неожиданно она заметила на его лице мимолетную тень улыбки.

– В суде ваш ответ не посчитали бы удовлетворительным.

Она бросила взгляд на пустынный склон, которому вечернее солнце придало металлический отблеск: скалы, иссушенные жарой сорняки, пара деревьев и сад. Чтобы сюда добраться, нужно было проделать немаленький путь.

– Так и вопрос не из легких, – попыталась улыбнуться она, но разревелась.

Потом об этом пожалела и извинилась.

– За что? – не понял он.

Впервые ей пришлось столкнуться с его теорией «задай следующий вопрос» на практике. Это выбило из колеи. Как и всегда. Эффект мог оказаться лишь сильнее.

– Ну… обычно так явно, у всех на виду, выражать эмоции как-то не принято…

– Вы ведь выражаете. И кстати, не знаю, у кого не принято.

– После ваших слов я теперь тоже, наверное, не знаю.

– Тогда давайте правду. Какой смысл бродить вокруг да около? Все эти: «а вдруг он решит…», «а вдруг он подумает…». Вы скажите, а я уж подумаю то, что подумаю. Или, если хотите, спускайтесь вниз, только молча.

И так как она не двинулась с места, он добавил:

– Попробуйте сказать правду. Если это важно – а важные вещи всегда простые, – то будет не сложно.

– Я скоро умру! – выкрикнула она.

– И я тоже.

– У меня в груди опухоль.

– Пойдемте в дом, я все улажу.

Он молча повернулся и зашагал через сад. Дико ошарашенная, одновременно возмущенная и полная безрассудной надежды, она на секунду замерла, умудрившись выдавить недоверчивый смешок, наблюдая, как он уходит, а потом поняла (когда только решилась?), что бежит за ним. На краю сада они поравнялись.

– Вы врач?

Казалось, он не обратил внимания, что она замерла, что потом побежала.

– Нет, – ответил он, не сбавляя шаг, словно не замечая, как она снова остановилась, покусывая губу, затем снова ринулась его догонять.

– Наверное, я совсем с ума сошла, – бросила она уже на садовой дорожке.

Она обращалась к себе, и, должно быть, он это понял, так как ничего не сказал в ответ.

Сад украшали буйно разросшиеся хризантемы и пруд, в котором она заметила мерцание плавников пары «красных шапочек», только не золотых, а серебряных, – таких гигантских экземпляров она не встречала. Потом – дом.

В саду начиналась веранда с колоннами, а оставшаяся часть здания – стены которого сложно было назвать просто каменными – располагалась прямо в горе. Дом стоял на склоне горы, встроенный в нее. Горизонтальная крыша частично лежала на выступающей части скалы. Утыканная гвоздями дощатая дверь с амбразурами щелей оказалась распахнута, приглашая их (все равно больше никого рядом не было) войти. А затворилась абсолютно бесшумно, создавая более весомый контраст с внешним миром, чем если бы лязгала защелка, щеколда, задвижка или замок.

Прислонившись спиной к двери, она смотрела, как он пересекает небольшой дворик, в середине которого располагался застекленный со всех пяти сторон атриум под открытым небом. Там росло дерево – кипарис или можжевельник, – скрюченное, искореженное, с кроной, сформированной в стиле, который японцы называют бонсай.

– Вы идете? – позвал он, придерживая дверь позади атриума.

– Бонсай не бывает четыре с половиной метра, – сказала она.

– Как видите, бывает.

Она медленно прошла мимо дерева, разглядывая.

– Как долго он у вас растет?

– Половину моей жизни. – В его тоне засквозило удовлетворение.

Задавать владельцу бонсай вопрос о возрасте дерева – бестактно, ведь потом вы захотите узнать, его ли это творение или он всего лишь оттачивает чей-то замысел. Есть искушение заявить свои права и на чужую идею, и на чужой кропотливый труд. А сообщать человеку, что это проверка, неприлично. Отсюда вопрос «Как долго он у вас растет?» звучит вежливо, сдержанно и очень учтиво.