Нил Шустерман - Жажда [litres]

– Как насчет доллара, приятель? Может, пришлешь десяточку на мой электронный кошелек?

Я начинаю хихикать, а за мной начинают смеяться остальные. И я понимаю – даже в такие моменты, на краю смерти, у нас есть силы и время смеяться. А значит, мы еще не проиграли эту битву.

36)Келтон

Нет никакого смысла забирать комиксы. Места они займут много, а читать я их вряд ли буду. Но комиксы валялись на полу во второй спальне, где предстояло жить мне и Брэди – если бы наша семья действительно переехала в убежище. Я наклоняюсь, чтобы подобрать комиксы с пола, и ощущаю кисловатый запах простынь. Кондиционера в убежище нет – только вентилятор, запитанный от небольшой солнечной батареи, работающей на освещение убежища. Если включить вентилятор, за ночь он истратит половину аккумулятора.

В комнате висит легкий запах уксуса – тот самый, что стоял в комнате Брэди, когда он жил с нами. Мать из-за него, помню, регулярно прыскала в комнате Брэди дезодорантом. Все, этот запах я ощущаю в последний раз.

Я заберу комиксы. Мне они не нужны, но мне плевать. Просто пусть будут со мной.

Подняв глаза, я вижу Алиссу. Она стоит в дверях. Я даже не знаю, как долго она за мной наблюдает. Беру пачку комиксов и кладу на кровать. Не хочу, чтобы Алисса видела, как я убираю их в свой мешок. Пусть это останется между мной и моим братом.

– Мой брат был тот еще долбоклюй, – говорю я. – Все в убежище разорил, на звонки не отвечал, а потом возвратился домой – только для того, чтобы его убили. Если это не долбоклюй, то я не знаю, что и сказать.

– Мне очень жаль, Келтон.

И тут из меня полилось – я не хотел об этом говорить вслух, но остановиться не могу:

– У меня больше нет брата. Наверное, нет и родителей. Я даже не знаю, что со мной будет, если нам удастся пережить все это. То есть, если родители погибли – что тогда будет со мной? Что, придется ехать жить в Бойз, с теткой Юнис и ее паршивыми кошками? Лучше уж умереть от жажды.

– Завтрашний день предоставим завтрашнему дню, – говорит Алисса.

И добавляет:

– А вчерашний – вчерашнему.

Я знаю, о каком вчерашнем дне она говорит. Алисса смотрит мне в глаза, и я заставляю себя не отвести взгляд – каким бы израненным и нагим душой я себя ни ощущал. Кстати, это самое точное определение наготы. Душевная нагота. Не будь на мне одежды, физическая нагота ни в какое сравнение не шла бы с наготой душевной.

– Просить прощения за то, что я сделал в восьмом классе, – глупо, потому что прощением здесь не отделаться. Будет только хуже.

– Ты прав, – говорит Алисса. – За такие вещи люди идут в тюрьму.

– Согласен. Но я – малолетний преступник, – уточняю я. – Таким обычно назначают наставника, который следит за их перевоспитанием. Хотя я тебя понял.

Я смотрю на комиксы, которые по-прежнему кручу в руках и уже скрутил в трубочку, даже не осознавая этого. Кладу на стол и пытаюсь разгладить.

– Я не могу даже сказать, что считал это тогда хорошей идеей. Нет, это и тогда было плохой идеей.

– Но ты же все равно запустил свой дрон!

– А ты что, никогда не делала какой-нибудь страшной глупости? Причем, зная, что это глупость, и все равно?..

Алисса, кажется, сейчас зарычит. Может быть, потому, что никогда в жизни не совершала никаких дурацких поступков. Но ведь она ни разу не спрашивала меня, почему я запустил свой дрон к ее дому. Не исключено, что она знает причину. Одиночество и игра гормонов подчас заставляют человека делать черт-те что, особенно если родители держат тебя, как рыбу в аквариуме. А смотреть на мир через стенки аквариума и через линзы камеры, установленной на дроне, – это почти одно и то же.

– Это самая отвратительная вещь из всех, что я когда-либо делал, и я был себе так противен, что об этом больше даже никогда не думал.

И тут Алисса задает вопрос, который я никак не ожидал от нее услышать:

– Ну и что же ты увидел?

– Что? – переспрашиваю я, но не потому, что не расслышал, а потому, что не готов следовать туда, куда ведет меня ее вопрос.

– Ты смотрел и что-то видел. Я хочу знать, что тебе удалось подсмотреть.

Я пытаюсь понять, что Алисса хочет от меня услышать. Каких слов ждет от меня. Но, в конце концов, какое это имеет значение? А потому говорю правду:

– Помнишь, у вас в школе был конкурс, где вы под фонограмму изображали участников разных поп-групп – кто сделает это лучше?

Алисса едва не стонет:

– Пытаюсь забыть!

– Вы с подругами из класса репетировали выступление, но, как я понял, у тебя не получались какие-то движения, а потому вечером, в своей комнате ты включила песню и репетировала одна.

– И на это ты тратил электричество в батарейках своего дрона?

– Вместо микрофона у тебя была щетка Кингстона, но из нее, наверное, торчала шерсть, и она тебе мешала. И я подумал тогда: «Вот ведь, стоит перед зеркалом, занимается совершенно дурацкими вещами и не чувствует, что делает глупости. А я? Когда я просто смотрю в зеркало, уже думаю, что я полный идиот».

– Вот здесь ты совершенно неправ, Келтон, – говорит Алисса. – Я понимала, что занимаюсь глупостями, и все равно делала это.

Затем Алисса просит меня встать перед ней и выпрямиться. Я подчиняюсь, не вполне понимая, чего она хочет, но она неожиданно размахивается и отпускает мне затрещину – не обычную, а с хорошим замахом и оттяжкой, словно это удар в Высшей бейсбольной лиге в битве за Кубок чемпионов. От удара голова моя едва не разворачивается на 180 градусов, а в черепе гудит, как под большим колоколом. Сказать что-либо я не в силах, и чувствую, что на щеке еще долго будет гореть отпечаток пятерни.

Наконец где-то в дальнем углу моего потрясенного мозга я нахожу слова:

– Мне кажется, я это заслужил.

– Ты прав, – отвечает Алисса.

– И мы в расчете?

– Нет.

– А я-то надеялся на прощение, – говорю я.

– Частью твоего наказания будет то, что мы никогда не будем в расчете.

И я понимаю. Если совершаешь нечто непростительное, то хуже всего то, что назад уже ничего не вернуть. Это все равно что разбить стекло. Разбитое не восстановишь, не склеишь. Лучшее, что в этом случае можно сделать, – замести осколки и надеяться, что никто не наступит на их острые края.

Но тут Алисса наклоняется ко мне и легким поцелуем прикасается к моей покрасневшей щеке – как мать целует ребенка там, где у него бо-бо. И уходит, не сказав ни слова. И я вдруг осознаю великую вещь: даже если проживу тысячу жизней, девчонок мне все равно не понять. И это здорово, как мне кажется.

37)Жаки

Во рту моем сухо, и такое ощущение, будто я жевала подошву от старых найковских кроссовок. Или лизала грязь. Влажную, поблескивающую влагой грязь. Как это соблазнительно! Раньше я сходила с ума от льдисто-холодного «Доктора Пеппера», на банке которого сверкали капли конденсата; сейчас я обошлась бы и влажной грязью. Забавно, как нужды твоего тела видоизменяют параметры твоих желаний!