Светлана Тулина - Наука как она есть/нет (выбрать нужное) [СИ]

Ложная тревога — Он не стал потягиваться, не сел, просто перевернулся на другой бок и продолжает спать. Всё в порядке. Время ещё есть. А если бы и нет — всё равно нет причин для паники, всё давно готово к Его пробуждению: песок прокалён, вода в стеклянном чайничке доведена до пред-кипения, зёрна поджарены и растёрты, как Он любит, подсушены в прогретой турке; сахарница, молочник и блюдце с кофейной чашечкой уже на подносе. Что ещё? Салфетка… О боже!

Она забыла про салфетку!!!

Сердце пропустило удар, потом стукнуло в нёбо и заколотилось в горле, быстро-быстро, словно пытаясь вырваться из груди. Без паники! Время ещё есть. Тари расправила желтенькую салфетку уголочком, как Он любит. Зажмурилась, стараясь дышать ровно. Плакать нельзя, Он не любит заплаканных глаз. Та, настоящая, никогда не плакала. Во всяком случае, Он в этом твёрдо уверен, а значит и ей нельзя, если она хочет пережить этот день. А потом, может быть, и ещё один. Если очень повезёт…

Дикки повезло — доктор Сарториус добрый. Он и убивал-то его всего раз десять. Ну, может быть, пятнадцать. Потом притерпелся. К тому же Дикки маленький и глупый, он и не помнит, что его убивали. Везунчик!

Тари помнит все.

Когда убивают — больно. Очень. А главное — никакой надежды на то, что это в последний раз. Бесконечная боль, снова и снова. Малейшая ошибка — и всё.

Она научилась безошибочно ловить признаки надвигающейся беды — холодок отчуждения, морщинка на лбу, лёгкое сомнение во взгляде. И далее следует неизбежный приговор — Он качает головой и говорит с лёгким сожалением в заоконное пространство: «Это опять не она. Забирай свою фальшивку обратно», Он всегда говорит что-то в этом роде. И вот тебя уже медленно растворяет, словно кусок рафинада в кружке горячего чая, и каждая клеточка корчится от боли, и нет сил кричать, и тебя самой уже почти нет, и этому нет конца.

А самое ужасное, что ты отлично знаешь: завтра тебя снова соберут из обрывков — лишь для того, чтобы снова убить. Снова. И снова. Когда-то давно ты надеялась умереть насовсем, идея с жидким кислородом казалась удачной. Не сработало. Жаль.

Шорох. Глубокий вздох. Он просыпается!

Движения отлажены до полного автоматизма, тёртые зерна, вода, песок, дать дважды подняться пене, пуская по комнатам восхитительный аромат, перелить в чашку. Поднос в руках, руки не дрожат. Всё. Не дрожат. Последний штрих — безмятежная улыбка. Тари выскальзывает из кухни:

— Доброе утро, дорогой!

Когда-нибудь она перестанет допускать ошибки, и тогда Он поймёт, что она настоящая. Тоже. Как и все другие. Должен понять. Иначе просто не может быть.

И, может быть, тогда они с Океаном перестанут её убивать.

В тот день Аська задумала вареники. Спроворила начинку, раскатала тесто и как раз нарезала бокалом ровные кружочки, когда на крыльце послышалась короткая возня, прерываемая сдавленными писками и полузадушенными возгласами:

— Пусти!.. ну пусти же… Отстань!.. А я всё равно…

Сопение, короткий стук — и на пороге кухни возникли Лон и Элька, всё ещё продолжая бороться.

— А папа — опять!!! — завопила Элька, выворачиваясь из-под руки брата.

Выпалила прямиком с порога и застыла, довольная, даже сопротивляться перестала. Лон угрюмо сопел сзади: злился на доносчицу, но больше на себя самого, что не перехватил, не догнал, не зажал рот. Хотя конечно, зажмёшь такой…

— Лонгрен?

На слова дочери Аська особого внимания не обратила — не было той доверия, сладкоежке и фантазёрке. Её цели ясны и просты — выманить маму из кухни под любым предлогом, пусть даже и надуманным, Элька за клубнику не то что родного отца — душу продаст и не поморщится. И потому смотрела Аська только на Лона.

— Ну?

Тот поёжился под тяжёлым материнским взглядом, посопел. И наконец удручённо кивнул. Аська обмерла. Лон — честный мальчик, он врать не будет. Значит, снова.

Рецидив…

На улицу Аська выскочила как была, в муке и кровавых клубничных разводах. Если мужа опять накрыло, некогда мыть руки и снимать испачканный фартук, тут главное — успеть. Каждая секунда на счету. Дорвётся до красненького — и всё, пиши пропало. Седина в бороду, чтоб ему! Клялся, что завязал, вот и верь… детьми клялся! Только-только зажили как люди, даже маленькая по ночам перестала плакать, а то ведь как чувствовала, кроха, что она там соображает, а вот поди ж ты…

Ветер свистел в ушах. Волосы растрепались, фартук сбился на сторону, но это тоже было не важным, главное — успеть. Две соседки-сплетницы на завалинке проводили понимающим взглядом — Аська его спиной чувствовала. Та из кумушек, что постарше, осуждающе поджала губы и покачала головой, молодая же вздохнула мечтательно. Ну и пусть! Вся деревня ставки делает на то, сколько в этот раз продержится её непутевый муж, чтоб ему икнулось, паразиту, пятеро по лавкам, а ему как мёдом…

Босые ноги взбивали слежавшуюся пыль серыми смерчиками, внизу за гаванью садилось солнце — вечернее, алое, злое. Плеснуло сияньем в глаза, выжимая слёзы. Аська мотнула головой на бегу, вытерла лицо локтем. Что-то мешалось под пальцами, гладкое и твёрдое, и Аська поняла, что выскочила из кухни со скалкой. Стиснула зубы. Что ж, удачно. Лучше бы, конечно, её от стирки оторвали, мокрым полотенцем очень вразумительно бывает, но скалка тоже сойдёт, лишь бы успеть. Как же далеко до рынка! Каждый раз так далеко, а ведь когда утром за клубникой ходила — казалось рукой подать. Хорошо, что рынок внизу, у пристани, бежать под горку.

Дура!

Нет бы ещё вчера спохватиться, ведь почудились же алые отблески в глубине тёмно-серых зрачков, когда вечером замер он, уставившись на горизонт. На отсвет закатного солнца списала, идиотка, какое солнце?! Ночь ведь уже была, солнце село давно…

Проскочила ворота, отмахнувшись скалкой от знакомого стражника, потом, всё потом. Тот спрятал в рыжие усы разочарованную ухмылку. Кольнуло острой радостью — значит, успела. Этот рыжий ещё неделю назад хвастался, что поставил на алое.

Метнулась сквозь продуктовые ряды, мимо одёжных и гончарных лавок, туда, на текстильный край, самый чистый и яркий.

Успела.

Закатное солнце заливало шёлковый ряд алым сияньем, алой казалась рубаха угодливо склонившегося над алыми рулонами торговца, и струился алый глянец сквозь тёмные пальцы застывшего у прилавка Грея…

— Брось это, Грей. Сейчас же!

Наверное, шёпот её был страшен — муж вздрогнул, роняя край алого полотнища в серую базарную пыль, обернулся, втягивая голову в плечи, заблеял испуганно:

— Солечка! Ну ты чего… ну я же ничего… я же только пощупать…

— Здоров, хозяин.

Визит старосты в такую рань и сам по себе не предвещал ничего хорошего, а уж его лицо… Возившийся в огороде Митрич разогнул ноющую спину и пошёл к забору, о верхнюю планку которого и облокотился староста, всем своим озабоченным видом показывая хуторянину, что заходить он не намерен — дел невпроворот. Что за дела, тоже было понятно — вот как раз по этой самой озабоченности. И по тому, как опасливо косился он в сторону пустого тракта.