Markiann Маркианн - Небо Ждёт [СИ]

Парень засмеялся, снял гитару с шеи и протянул ему.

— Давай. Только постарайся не испортить мне репутацию.

Серафим с дрожью в руках взял гитару и погладил её гриф. Как он давно не держал в руках гитару! Он проверил её строй и немного подтянул струну. Парень услышал его настройку и одобрительно прищёлкнул языком. Серафим подошёл к микрофону и с волнением, закрыв глаза, начал переборами играть то, что разрывало уже столько времени его сердце: песнопение, которое хотелось во весь голос петь каждую минуту, а ему приходилось каждое мгновение удерживать его в себе. Это была молитва Пречистой. И он запел своим сочным драматическим тенором песню, в которой были всего два святых слова: Ave Maria.

У парня-музыканта поползли брови вверх. Прохожие замедляли ход и останавливались, услышав неподражаемое произведение Каччини, пораженные красоте обертонов и силе голоса исполнителя, к ним присоединялись другие. Вокруг образовалась многорядная толпа, которая с замиранием сердца ловила каждый звук, у многих в глазах стояли слёзы. Когда он завершил пение и открыл глаза, он с изумлением обвёл взглядом собравшихся, они же все смотрели на него. И вдруг взорвались аплодисментами. Выстроилась очередь, чтобы внести пожертвования. Серафим поблагодарил Пречистую Деву и, дав знак толпе, чтобы она успокоилась, закрыл глаза и, медитативно перебирая струнами гитары, запел снова. Это была стихира Благовещения на музыку Чеснокова:

Серафим пел и как будто слышал рядом ещё три голоса: отца Александра, брата Савватия и брата Максима. Их отсутствие он пытался компенсировать гитарными аккордами, но это было невосполнимо. От боли потери у него потекли слёзы, и его молитва стала огненной. И он в молитве о брате Максиме, о таком непостижимом в своём благородстве «византийском принце», запел ту же стихиру на древнегреческом языке:

Βουλὴν προαιώνιον,ἀποκαλύπτων σοι Κόρη,Γαβριὴλ ἐφέστηκε,σὲ κατασπαζόμενος,καὶ φθεγγόμενος:Χαῖρε γῆ ἄσπορε,χαῖρε βάτε ἄφλεκτε,χαῖρε βάθος δυσθεώρητον,χαῖρε ἡ γέφυρα,πρὸς τοὺς οὐρανοὺς ἡ μετάγουσα,καὶ κλῖμαξ ἡ μετάρσιος,ἣν ὁ Ἰακὼβ ἐθεάσατοχαῖρε θεία στάμνε τοῦ Μάννα,χαῖρε λύσις τῆς ἀρᾶς,χαῖρε Ἀδάμ ἡ ἀνάκλησις,μετὰ σοῦ ὁ Κύριος.

Когда он закончил петь и открыл глаза, казалось, вокруг него стояли все люди мегаполиса, казалось, остановился весь мир. Никто даже не хлопал, как будто понимали, что это больше неуместно.

«Бедные люди, — подумал Серафим. — Они никогда не слышали этой красоты. Пречистая Дева, если бы рядом со мной были братья мои…»

Его сердце горело, как на литургии. Ощущая, что богослужение свершается здесь и сейчас, он внутри воззвал ко Господу и совершил последнее дерзновение. Он коснулся струн гитары, мысленно вслушиваясь в голоса братьев и встраиваясь в них, запел Херувимскую песнь простым обиходным напевом, который он так любил:

— Иже херувимы тайно образующе… — сначала тихо протяжно и медитативно, а потом, громко, изо всех сил, быстро, как музыку ангельского сражения:

Он открыл глаза и обвёл всех взглядом. У людей были другие лица. Люди в тишине подходили и прикладывались браслетами, подошли детишки и оставили какие-то игрушки. Он молча отдал гитару и, кивнув изумленному музыканту, пошёл сквозь толпу в печали. Все расступались, пропуская его.

— Спасибо! Спасибо! — слышал он со всех сторон.

— Во славу Божию! Во славу Божию! — каждому отвечал он.

Он надвинул на глаза капюшон, засунул озябшие руки в карманы и быстро пошёл по аллее. Его сердце разрывалось от тоски по погибшему брату Савве, по предавшему его отцу Александру, по брошенному им раненому Максиму… Как получилось, что он остался один? Мысль о том, что ничего уже не исправить, ввергла его в уныние. Он сел на лавку, опустил голову и закрыл глаза. Он продолжал слышать голоса братьев, сладко упиваться ими и тосковать по ним. Не прошло и пяти минут, как к нему подошли двое полицейских.

— Простите, — один тронул его за плечо, и Серафим открыл глаза и поднял голову. — Вы арестованы.

— За что?! — ошарашено вскрикнул Серафим. — Сейчас-то за что?! Я что, пока спал, кого-нибудь нечаянно убил?!

— Вы арестованы за массовую религиозную пропаганду в общественном месте по закону о запрете несанкционированной миссионерской деятельности. Пожалуйста протяните вперёд руки, чтобы…

— Боже мой! — в изнеможении произнёс Серафим и возвёл глаза к небу. — Почему Ты меня оставил?! Я же просил Тебя: один день без наручников и без полиции!

Он протянул руки, и на него надели браслеты. Ему было уже невмоготу от этого колеса сансары. Он без сопротивления встал и, как овца на убой, дал себя отвести к полицейскому магнекару. Когда его сажали в него, он заметил, что неподалёку стоит и смотрит на него тоненькая девушка в тёплом пальто, он хотел разглядеть её получше, но ему нагнули голову и впихнули в мобильную камеру.

Привезли его в другой полицейский участок. Серафима направили в кабинет на идентификацию и там всё, как в дурном сне, повторилось снова. Серафим сидел, закатив глаза, когда растерянный полицейский безуспешно сканировал его лицо. Серафим сидел, закатив глаза, когда другой полицейский с удивлением рассматривал его ладони. Когда решали, что же с ним делать, он устало посоветовал связаться с полковником Прохановым, и снова через пять минут, он уже был свободен под обещание срочно посетить Управление, и шёл по коридору, растирая затекшие после наручников запястья. На контрольно-пропускном пункте, когда он забирал своё оружие, он вдруг увидел ту самую девушку, а затем услышал голос охранника:

— А вот и он! Забирайте своего жениха!

Серафим, как вкопанный, остановился. Девушка бросилась к нему и обняла его.

— Пойдём, дорогой! — сказала она ему и, взяв за руку, повлекла за собой на улицу.

Когда они вышли, Серафим выдернул свою руку из её руки.

— Объясните мне, что это всё значит?!

— Простите меня, — мягко сказала девушка. — Я подумала, что вам нужна помощь. Я стала свидетелем вашего прекрасного пения и ареста, и решила просто помочь вам. Я сказала в полицейском участке, что вы — мой жених, чтобы они вас отпустили, и я очень рада, что всё получилось. Простите мне мою дерзость!