Курт Воннегут - Завтрак для чемпионов [litres]

В ширину оригинал имел двадцать футов, в высоту – шестнадцать. Фон был закрашен «гавайским авокадо» , изготовлявшимся фирмой «Краски и лаки О’Хейра» в Хеллертауне, штат Пенсильвания. Вертикальная полоса представляла собой наклейку из оранжевой флюоресцентной ленты. Картина была одним из самых дорогих произведений искусства в городе, конечно, не считая всяких зданий и памятников и не считая статуи Линкольна перед негритянской школой.

Просто стыдно сказать, сколько стоила эта картина. Это была первая вещь, купленная для постоянной выставки в Центре искусств имени Милдред Бэрри. Фред Т. Бэрри, председатель правления компании «Бэрритрон лимитед», выложил за картину пятьдесят тысяч долларов своих кровных денежек.

Весь Мидлэнд-Сити был возмущен. И я тоже.

Да и Беатриса Кидслер тоже была возмущена, но она скрывала свое неудовольствие, сидя у рояля рядом с Карабекьяном. На Карабекьяне была фуфайка с портретом Бетховена. Он знал, что окружен людьми, которые ненавидят его за то, что он ухватил такую огромную сумму за такую ничтожную работу. И его это забавляло.

Как и все в коктейль-баре, он себе размягчал мозги алкоголем. Это было вещество, которое вырабатывалось крошечным существом, называемым «дрожжевой грибок». Дрожжевые микроорганизмы поедали сахар и выделяли алкоголь. Они убивали себя, отравляя собственную среду своими же экскрементами.

Килгор Траут однажды написал рассказик – диалог между двумя дрожжевыми грибками. Они обсуждали, что следовало бы считать целью их жизни, а сами поглощали сахар и задыхались в собственных экскрементах. И так как их умственный кругозор был весьма ограничен, они так и не догадались, что уже делают шампанское.

И вот я заставил Беатрису Кидслер сказать Рабо Карабекьяну, когда они сидели в баре у рояля:

– Мне очень стыдно признаться, но я не знаю, кто такой святой Антоний. Кто же он был и почему кому-то захотелось его искушать?

– Да я и сам не знаю, и знать не хочу, кто он такой, – сказал Карабекьян.

– Значит, вам не нужна истина? – спросила Беатриса.

– А вы знаете, что такое истина? – сказал Карабекьян. – Это всякая дурь, в которую верит ваш сосед. Если я хочу с ним подружиться, я его спрашиваю, во что он верит. Он мне рассказывает, а я приговариваю: «Верно, верно, совершенная истина!»

Никакого уважения ни к творчеству этого художника, ни к творчеству этой писательницы я не испытывал. Я считал, что Карабекьян, со своими бессмысленными картинами, просто стакнулся с миллионерами, чтобы бедняки чувствовали себя дураками. Я считал, что Беатриса Кидслер, заодно с другими старомодными писателями, пыталась заставить людей поверить, что в жизни есть главные герои и герои второстепенные, что есть обстоятельства значительные и обстоятельства незначительные, что жизнь может чему-то научить, проведя сквозь всякие испытания, и что есть у жизни начало, середина и конец.

Чем ближе подходило мое пятидесятилетие, тем больше я возмущался и недоумевал, видя, какие идиотские решения принимают мои сограждане. А потом мне вдруг стало их жаль: я понял, что это не их вина, что для них естественно вести себя так безобразно да еще с такими безобразными последствиями – ведь они изо всех сил старались подражать выдуманным героям всяких книг. Оттого американцы так часто и убивали друг дружку. Это был самый распространенный литературный прием: убийством кончались многие рассказы и романы.

А почему правительство обращалось со многими американцами так, словно их можно было выкинуть из жизни, как бумажные салфетки? Потому что так обычно обращались писатели с персонажами, игравшими второстепенную роль в их книгах.

И так далее.

Как только я понял, почему Америка стала такой несчастной и опасной страной, где люди жили выдуманной жизнью, я решил отказаться от всякого сочинительства. Я решил писать про реальную жизнь. Все персонажи будут одинаково значительны. Все факты будут одинаково важными. Ничто упущено не будет. Пускай другие вносят порядок в хаос. А я вместо этого внесу хаос в порядок, и, кажется, теперь мне это удалось.

И если так поступят все писатели, то, может быть, граждане, не занимающиеся литературным трудом, поймут, что никакого порядка в окружающем нас мире нет и что мы главным образом должны приспосабливаться к окружающему нас хаосу.

Приспособиться к хаосу чрезвычайно трудно, но вполне возможно. Я – живое тому доказательство. Да, это вполне возможно.

Приспособляясь к хаосу в коктейль-баре, я сделал так, чтобы Бонни Мак-Магон – такой же важный персонаж, как любое существо во вселенной, – принесла Беатрисе Кидслер и Рабо Карабекьяну еще порцию дрожжевых экскрементов. Карабекьяну она принесла сухой мартини на виски «Бифитер» с лимонной корочкой и при этом сказала: «Завтрак для чемпионов».

– Вы это уже говорили, когда подали мне первую порцию мартини, – сказал Карабекьян.

– Всякий раз так говорю, когда подаю мартини, – сказала Бонни.

– И не надоедает? – сказал Карабекьян. – А может, люди нарочно забираются в такие Богом забытые городишки, как ваш, чтобы никто не мешал им повторять те же остроты, пока светлый Ангел Смерти не заткнет им рот горстью праха.

– Да я же просто хочу развеселить людей, – сказала Бонни. – Никогда в жизни не слышала, что это преступление. Больше так говорить не буду. Извините, пожалуйста. Я не хотела вас оскор – бить.

Бонни ужасно не нравился Карабекьян, но разговаривала она с ним сладким, как пирожное, голоском. Она твердо соблюдала правило: никогда не показывать, что тут, в коктейль-баре, ее что-то раздражает. Ее заработок складывался главным образом из чаевых, а чтобы получать на чай побольше, надо улыбаться, улыбаться и улыбаться, несмотря ни на что. Теперь у Бонни было только две цели в жизни. Ей надо было вернуть все деньги, которые ее муж потерял на мойке для машин в Шепердстауне, и ей до смерти хотелось купить шины со стальным ободом для своей машины.

Тем временем ее муж сидел дома, смотрел по телевизору, как играет в гольф профессиональная команда, и отравлялся экскрементами дрожжевых грибков.

Кстати, святой Антоний был египтянином, основавшим самый первый монастырь – так называлось место, где люди могли вести простой образ жизни и часто возносить молитвы Создателю вселенной, не отвлекаясь мирской суетой, любострастием и экскрементами дрожжевых грибков. Святой Антоний еще смолоду продал все свое имущество, ушел в пустыню и прожил там двадцать лет.

В эти годы полного одиночества его часто искушали виденья всяких удовольствий, которые ему могли бы доставить еда, женщины, и ярмарки, и все прочее.