Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

И непонятно было, что происходит из-за таких минут: прибавляется седых волос или стоит быть президентом. Он поднял глаза и увидел навес. Навес над ним действительно был, и пока он действовал. Мир медленно стал обретать цвета. Внизу, на пятачке стадиона, славонцы выстраивали стенку, и видно было, как бешено жестикулирует Еремеев, объясняя, кто будет бить. Справа президент славонцев шевелил губами, то ли молясь, то ли давая советы. Его партнер сидел внешне спокойно, потягивая лимонад из огромного запотевшего стаканчика.

Они выстраивали стенку, словно это был их последний матч, и Первый вспомнил, как в Северной Корее, по слухам, расстреляли из зениток команду, проигравшую в полуфинале. Он тогда подумал: ну чем наши еще недовольны? Он бы никогда так не сделал, так какая же диктатура? Поводженчик командовал стенкой, словно действительно надеялся защититься. От кого он думал защититься, от русского Бога?

Наконец Махно Боа свистнул, и Глыба разбежался. Перед мячом он на мгновение притормозил и вдруг откинул его Заяцу, чего никто, кроме Заяца, не ждал. Александр ударил почти без замаха, и сильно, и убийственно точно, – ударил в тот нижний правый угол, который прикрывала стенка, но для него этот угол – о чудо! – оказался открыт; и тут случилось то, о чем любой вратарь будет вспоминать всю жизнь, бесконечно пересматривая этот момент и ничего не понимая. Самым загадочным комментаторы всего мира называли потом этот его прыжок, начавшийся до того, как Заяц пробил; то есть он почувствовал, что удар придется в правый нижний, и оказался на месте, и отбил мяч. Это был прыжок примерно на 6.50, то есть почти на всю ширину ворот, но с места; ни до, ни после Поводженчик так не прыгал. Это было похоже на рекорд Боба Бимона, притом что Бимону в Мехико было 22 года и росту в нем было 191, а Поводженчику 32 и карьера его шла на спад, а рост у него был 182, на 10 сантиметров меньше, чем, допустим, у Джанлуиджи Буффона. Он физически не мог так прыгнуть, но прыгнул – и отбил. А на стадионе установилась та тишина, которую дай Бог любому спортсмену услышать единожды в жизни: это было всеобщее беззвучное «аах», после которого овация начинается секунд через пятнадцать. И даже Басов не комментировал в эти пятнадцать секунд – потому что не понимал, что происходит. То ли русскому Богу ровно в этот момент надоело опекать страну, то ли он надорвался на случае Антонина Козлова, то ли Первый повел себя не совсем так, как следовало, хотя, если вдуматься, он опять вел себя единственным образом; но именно в этот момент фантастическая удача, сопровождавшая страну и ее сборную все эти две недели, а то и последние двадцать лет, показалось, стала удаляться от нее так же быстро и плавно, как стамбульский рейс от Воронежа. Никогда не знаешь, что ты сделал не так, иногда ты вообще все делал как надо, просто Богу надоело. И тогда поворачиваются вспять армии, сбегают накрепко прирученные матери семейств, горит захваченная тобой чужая столица, а в ней горишь ты сам.

Первый этого не понял. Он еще не до конца пришел в себя. Но Поводженчик догадался, что родился для этой минуты и что все остальные минуты в его жизни будут хуже. Это сладкое, но и горькое чувство, знакомое всякому, кто пережил звездный миг. Он поднялся и опять, уже во второй раз за последние пять минут, посмотрел вверх, и, словно отвечая на его благодарственную мольбу, оттуда неожиданно пролился короткий, но тяжелый крупный ливень, собиравшийся в жаркой Москве с утра, а может, все двадцать лет.

Главный телохранитель немедленно раскрыл над Первым зонт. Это было не нужно, поскольку происходило под навесом, но он сделал это рефлекторно и так и стоял со своим идиотским огромным куполообразным зонтом, попадая во все объективы.

Москва. 3 дня до финала

– Хорошо, что тут еще можно достать нормальное пиво, – Оля поставила на низкий столик бутылку из-под «Короны», в горлышке которой по всем правилам торчал прямоугольный ломтик лайма. – Местное быдлопойло я никогда в рот не возьму. Митя, тебе прихватить?

Дима вместо ответа помахал своей бутылкой, полной еще на две трети, и проводил взглядом Олю, проследовавшую мимо него в коридор и дальше на кухню. Он находился в той стадии влюбленности, когда уже замечаешь многие недостатки предмета своего вожделения, но все они кажутся тебе настолько милыми и пронзительно трогательными, что в конечном счете любишь больше всего именно из-за них. Олина попа, чья хозяйка надела сегодня выцветшие джинсы на бедрах с широким золотистым поясом и коричневую футболку в обтяг, была, конечно, несколько тяжеловата, особенно в сочетании с небольшим ростом. Но в сердце у Димы ее вид неизменно вызывал сладкое томление. Еще Оля довольно легко потела, впрочем, этого нынешним раскаленным летом мало кто избегал, и Дима, тайно поглядывая на потемневшую под мышками ткань футболки, испытывал какое-то новое сложное чувство. Он прощал Оле даже ее бесконечных «мить», хотя обычно его дико раздражало, когда кто-то, кроме матери, называл его этим слюнявым детским именем.

Они встречались уже полтора месяца, и Дима надеялся, что сегодня Оля ему наконец-то даст. Все-таки согласие прийти к нему домой в субботу, когда родители прочно свалили на дачу, было вполне говорящим. Нет, они и раньше оказывались наедине, хоть и не так часто, как ему хотелось, но пока что он, выражаясь фразой из дебильно-молодежных американских фильмов, доходил лишь до первой базы.

Оля возилась на кухне – наверно, вытесывала фрагмент лайма для следующей бутылки. Устав разглядывать замершую на экране черно-бледную поганку ядерного взрыва (он поставил «Твин Пикс» на паузу, как только девушка вышла, хотя подозревал, что, промотай он минут двадцать или вовсе вруби другую серию в любом месте, Оля вряд ли что-то заметила бы), Дима переключил на антенну. Ему тут же пришлось убавлять звук, потому что уровень громкости у Первого канала, на который он попал, был гораздо выше линчевского. А в студии «Канарского вече», похоже, царили нешуточные страсти.

– …ничего не хочу сказать, но, меее, простите, ведь на английское происхождение футбола явным образом указывает само его название. Сама, меее, этимология этого слова… – мямлил козлобородый эксперт, седой и тощий, удивительно похожий на полковника Сандерса, забухавшего после того, как ФБР на допросе с пристрастием раскололо его на секретный рецепт из одиннадцати трав и специй, а заодно отжало и всю франшизу. Он собирался развить свою мысль дальше, но не тут-то было. Хозяин студии, невысокий человек, плотно набивший собою двубортный френч из стильно помятого черного льна и обтягивающие брючки – дальних кокетливых родственников кавалерийских галифе, остановил его властным жестом. И заговорил сам, подчеркнуто неторопливо, разделяя слова и четко артикулируя: