Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

– Этимология этого слова нам, – Канарский сделал ударение на слове «нам», обведя рукой невидимых зрителей в студии, – прекрасно известна. А еще известно, что историю. Пишут. Победители. А победителями – не на реальном поле битвы, разумеется, а на информационном, только на информационном, – до недавних пор были именно англосаксы. Нет ничего удивительного в том, что такое замечательное русское изобретение, как полевая шалыга, они решили прибрать к рукам. А чтобы им по этим самым рукам не дали, придумали свое название. И внесли несколько косметических изменений в правила. Кстати. Вы знали, Сергей Сергеевич, что в русской шалыге не было никаких судей? Что полевые арбитры – это чисто британское позднейшее изобретение, искажение. Не было у русских никаких арбитров. Потому что нашим предкам. Просто. Не приходило в голову. Что кто-то может играть нечестно! Понимаете? Для них это было нонсенсом! Какие еще нормальному, думающему человеку могут потребоваться доказательства русского происхождения футбола?!

Сергей Сергеевич раскрыл было рот, но после следующей фразы Канарского с готовностью замолчал, поблескивая стеклами очков в тонкой оправе.

– Кажется, наш сегодняшний гость желает высказаться по этому поводу. Дадим слово. Тем более что если славонской команде сегодня вечером будет везти так же, как и раньше, то именно с ней наши парни встретятся через три дня, в финале. Шансы, скажем так, имеются. Итак, Падво Гандлич, эксперт по истории футбола Республики Славония. Приветствуем в нашей студии!

Славонцев как потенциального противника заранее недолюбливали (а также помнили, какими нашивками щеголял в сороковых особый батальон «Выльна Славония»), так что эксперта встретили разрозненными хлопками. Камера крупно взяла развалившегося в кресле неприятного жирного мужика средних лет с лысой головой.

– Падво́-о-о. Ударение на второй слог, – заговорил он по-русски, чисто, но как-то противно, развязно растягивая гласные. – Если уж говорить о победах Великобритании, то они, безусловно, были. И не только, как вы изволили выразиться, в информационном простра-а-анстве…

Дима, которого происходящее на экране затянуло помимо воли, неожиданно понял, что Оля, оказывается, уже вернулась и теперь стоит в дверях с бутылкой в руках и тоже внимательно смотрит телевизор. Заметив, что Дима потянулся к пульту, она остановила его словами: «Не переключай, давай послушаем эту пухлую гниду. Врага надо знать в лицо» – и присела на самый край дивана, поближе к нему. Вытянула свои трогательные чуть коротковатые ноги и рассеянным движением провела рукой по Диминой макушке. Провела и оставила прохладную ладонь у него на плече. Вниз по позвоночнику скользнул болезненно-сладкий разряд, и Дима с преувеличенным энтузиазмом приложился к своей «Короне», втягивая кисловатый напиток, ставший уже противно теплым и мыльным.

Слава богу, в свои двадцать девственником он не был. Уже три месяца как. Три месяца и пять дней, если быть совсем точным. В самом начале тусклого слякотного апреля после неудачного скоростного спуска в подземный переход на «Маяке» Дима оказался в Тоткинской «травме» с трещиной лучевой кости и с подозрением на сотрясение мозга. Отец подсуетился, дернул старые связи, и Диме досталась отдельная палата в комплекте с повышенным врачебным вниманием. Сотрясение в итоге не подтвердилось – зато на вторую ночь выяснилось, что его одухотворенная бледность, отчасти греческий профиль и волнистые волосы очень понравились дежурной медсестре Лиде. Диме стало можно пить воду, и в полночь Лида принесла полный стакан восхитительно ледяной влаги. Посмотрела, как мгновенно увлажнились его глаза после первого глотка, улыбнулась, погладила Диму по волосам и не убрала руку. Потом, не говоря ни слова, продолжая смотреть ему прямо в глаза, протянула левую руку к пульту от кровати, нажала и держала до тех пор, пока невидимый моторчик медленно, очень медленно привел спинку в полностью горизонтальное положение.

Вспыхнувшие было в смятенной Диминой голове опасения, что Лида пришла к нему из жалости, развеялись почти мгновенно, вместе со страхом, что у него что-то не получится. Тридцатилетняя медсестра знала, как получать удовольствие от процесса во всех его подробностях, и доходчиво, хоть и без слов, давала Диме понять, что она его – получает. Позже, вспоминая ту ночь, он так и не смог разъять ее на фрагменты: было ощущение трепетной силы в его руках, одновременно своевольной и покорной, было чувство, что его постыдное, неуклюжее тело вдруг полностью куда-то исчезло, растворилось, и было несколько картинок-вспышек, запечатлевших загорелую, почти слившуюся с темнотой палаты фигуру Лиды с двумя светящимися белыми пятнами восхитительно очерченных грудей.

Лида приходила и на третью ночь, и на четвертую. А утром пятого дня Диму выписали. Вопреки собственным ожиданиям, Дима не влюбился и никак не пытался связаться с медсестрой. На носу была первая полноценная сессия, и он целиком погрузился в учебу. А потом познакомился с Олей.

Падво, между тем, окончательно попутал берега. Начав с Британской империи, главной целью которой, по его словам, было принести закон и «цивильза-а-ацию» отсталым народам, он перешел ко Второй мировой, уравнял Сталина с Гитлером («разной у них, по большому счету, была только форма усов») и под общий возмущенный гул закончил тем, что присудил победу в ней союзникам – «дьфа-а-акто и дьюрэ-э-э». Странное дело, но Канарский, умевший мгновенно заткнуть и за гораздо меньшее, упорно молчал. Камера иногда давала его крупным планом: кубическое лицо ведущего казалось безмятежным; глаза он прикрыл и, вопреки обыкновению, ни разу не провел рукой по стриженной ежиком голове. Дима прекрасно знал цену шоу Канарского, ему самому, да и всем федеральным каналам – у него, с детства испытывавшего на собственной шкуре разницу между словом и делом, никогда не было особенных иллюзий насчет того, что происходит в России. Но сейчас он почувствовал болезненный укол: про его страну, какой бы она ни была, нагло врали, втаптывали в грязь то немногое хорошее, что хотя бы отчасти мирило его с действительностью.

Кажется, Оля тоже испытывала сильные эмоции, но иного характера. Дима уже знал ее достаточно хорошо для того, чтобы понимать, к кому относились слова про «пухлую гниду». Точно не к славонцу. И если Диму можно было назвать стихийным, урожденным противником системы, то Олина фронда носила вполне осознанный, интеллектуальный характер. Фейсбучный аккаунт с двумя сотнями друзей и полутора тысячами подписчиков, который она вела под псевдонимом Ольга Ненашева, каждые два-три дня пополнялся очередным эмоциональным постом, в котором Россия именовалась либо «дохлой империей», либо «Мордором», либо просто «этой страной». Раньше друзей было больше, но с некоторых пор Оля взяла за правило регулярно просматривать френдленту и без раздумий вычищать из нее всех уличенных в положительных или хотя бы нейтральных высказываниях об «этой стране». А этим безумным летом, когда Сборная каждой своей новой победой тысячами обращала самых упертых противников режима, Олина френдлента мелела на глазах.