Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

«ВООООООН!» – весь стадион слился в одну разверстую гласную. Орали даже трибуны с иностранными болельщиками. Тут же стало понятно, зачем казакам зонтики: на «Трибуну предателей» обрушился град из скомканных бумажек, яблок, недоеденных хот-догов, пластиковых бутылок и печенья.

– Нормально выходит, – Оля загибала пальцы, что-то подсчитывая в уме. – С учетом того, что за три дня им накидают еще три раза по столько же. Повезло, нечего сказать. Кто они тут? Режиссер, который какую-то муть, если честно, ставил раз в год, препод, которого отовсюду поперли, журналистка-неудачница… Сейчас им ничего не грозит, их тут будут охранять круглые сутки. А в Европе встретят как героев, мучеников. Борцов с режимом. И главное, не надо ничего ни жечь, ни приколачивать. А может, кстати, вместе с ними еще и сборную отправят. В полном составе, во главе с этим их лысым.

– Почему сборную?

– Митя, ты что, правда думаешь, что они выиграют? У славонцев? Что им этот ящик с сушеными костями поможет, который они таскают на каждый матч? Нетленный Етислав, покровитель русского футбола? Да они сольют всухую. Потому что в дохлой империи все всегда так и заканчивается: сначала все прутся, потом ищут предателей, а потом сливают всухую. А в промежутках бухают. Ты думаешь, все эти иностранцы – они действительно приехали на футбол смотреть? Или, может, на Россию, поднимающуюся с колен? Они в заповедник приехали. В зоопарк перед самым закрытием – посмотреть на знаменитую колонию бешеных макак, пока те еще не отмудохали друг друга и не разбежались. А то, что пока еще зовут иногда на всякие встречи и переговоры, руку жмут – так и обезьяне руку жмут. Гринпис какой-нибудь. А потом бегут к раковине с бактерицидным мылом. И правильно делают. Обезьян можно бояться, можно жалеть, можно их даже любить. Можно держать дома, если запах не смущает. Но вести дела с обезьянами будут только психи.

Оля погасила пультом экран, обняла Диму за плечо, придвинулась почти вплотную. Меньше часа назад он мечтал только об этом.

– Митя, ты такой… хороший. Ты очень хороший. Мне плевать, что кто-то там может подумать. Пусть думают что хотят. Пусть смотрят. Пусть! Я к тебе отношусь как к совершенно нор… обычному человеку. Митя, ты такой хороший… Такой наивный. Ты правда веришь, что тут может быть… что-то? Вообще? В этой стране?

Со стены, из волшебного черного зеркала на Диму, только что все понявшего и об Оле, и о том, зачем он ей был нужен, смотрел двойник. Смотрел угрюмо, с вызовом. С чем-то таким в темных, сверкающих под мощными надбровными дугами глазах, чего не понять никаким олям на свете. Нелюбимый, ненужный, многократно отвергнутый и обсмеянный, с детства привыкший к шепоту за спиной, то фальшиво сочувственному, то откровенно злорадному, к тому, что любая дверь, любой порог может превратиться в непреодолимое препятствие. Дима был им, а он был Димой.

Дима увидел все таким, каким оно было на самом деле. Он сидел в кресле в прокаленной солнцем комнате, комната была обернута в старое высотное здание, окруженное горячим золотисто-зеленым городом – сердцем древней страны, которую душным кольцом охватывал остальной мир, скрытно-враждебный, заносчивый, мелочно недоброжелательный. Страна расправляла свои могучие плечи, и Дима в точности повторил это движение, исполненное скрытой мощи. И понял, что рядом, схватив его влажной рукой и дыша ему в лицо пивом, сидит поддатая девка с кургузой задницей, короткими ножками и темными кругами под мышками.

Оля вдруг заметила, с каким выражением смотрит на нее Дима, и запнулась на полуслове. Глаза у нее округлились.

– Меня! Зовут! Дима! – крикнул он прямо в испуганное лицо, стряхивая с плеча потную ладонь. – А мою страну – Россия, сука! А теперь – пошла вон! – И торжественно, церемонно даже ткнул кулаком в бледную харю. Оля болезненно ойкнула и выронила бутылку. Дешевое мексиканское пойло, неохотно пенясь, потекло по паркету.

Круто развернувшись на месте, Дима налег на колеса, толкая кресло вон из комнаты. Он старался двигаться как можно более плавно, чувствуя себя полным сосудом, боясь расплескать ощущение абсолютной правоты и выполненного долга. Никогда еще ему не было так хорошо и никогда еще он так остро не сожалел о своей болезни: по-хорошему, выдать ей надо было с ноги.

Москва. 102 дня до финала

Впервый четверг апреля левый полузащитник сборной России по футболу Виктор Феев, входя в пока еще свой дом, подумал, что, в конечном счете, все не так плохо, как могло бы быть, и что, при прочих равных, любой другой на его месте обязательно испортил бы все дело. Виктор был аккуратен. Прежде всего, за полчаса до этого, в машине, он решил, что скажет жене. Ничего лишнего – только то, что нужно. Лишнее он, мысленно скомкав, выкинул в воображаемую урну. Улыбнувшись хорошему броску, он перешел к вопросу о деньгах. Как раз включился красный на светофоре – машины одновременно остановились, и Виктор прежде всех.

Денег он сразу предложил ей много. Конечно, пока только в голове – и только мысленные деньги. Толстая пачка денег на старом кухонном столе. Ее благодарно широко раскрытый рот и глаза, тоже во всю свою ширь благодарные. И как будто кричащие: «Мне эти деньги даром вообще… Мне ты и только ты нужен! А все остальное – веником и под ковер, глаза б мои это остальное…» А он, конечно, откажется: решил – значит решил, окончательно и бесповоротно.

Загорелся зеленый. По улицам шли люди, еще не успевшие с зимы снять куртки, и казалось, что это идут куртки, а людей нет вовсе. Было холодно, темно и сыро – даже в салоне сыро. Машины позади Виктора гудели, улица к перекрестку сузилась, объехать или перестроиться не получалось. Так было уже довольно долго, машины встраивались друг за другом, гудели, становилось тесно. Виктор положил голову на руль, рядом с руками, закрыл глаза – и в очередной раз попробовал все вспомнить. Почему все получалось так ужасно глупо, и, главное, как он упустил момент, когда это началось, когда это еще можно было исправить. И останавливался он тогда только на красный – а на зеленый ехал. И не придумывал за жену слова. Ему больше не хотелось ничего представлять, воображать, не хотелось никого обманывать.

Вдалеке послышалась песня. То ли по радио, то ли на улице. А может, просто кто-то так ругался. Виктор Феев подумал, что время от времени останавливаться и размышлять полезно и уж точно лучше, чем не останавливаться и совсем не думать. И он поехал дальше, улыбнувшись.

На углу Лесной, в одном из тех больших домов, в которых магазины, кулинарии и кафе успевают закрыться прежде, чем туда заглянет первый посетитель, жила семья Феевых. Сам Виктор Феев был знаменитостью и, хотя время от времени его и раньше узнавали (правда, не дома – для соседей он всегда был безработным), чем ближе к чемпионату мира по футболу, тем чаще случайные прохожие, заметив на улице знакомую фигуру, останавливали его с просьбой на чем-то расписаться. Феева, как человека не очень разговорчивого, это вполне устраивало. Его жена Арина с детства мечтала о кино, но после рубежа в двадцать лет, совпавшего с рождением ребенка, оставила не только эти планы, но будто бы и стерла все, бывшее до Виктора – до его ребенка и его футбола. Не было ни дня, чтобы Арина не жалела о том решении. А вместе с ней и Виктор.