Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

А мне никакой манны небесной не надо – меня и здесь неплохо кормят. Мне бы тебя, суку, увидеть, только где тебя искать?! Ну поржал я над твоей мечтой, но ведь не со зла! У меня этой романтики – песка и моря – в жизни много было. Я с четырнадцати лет по сборам, уже и не вспомню, сколько баб на пляже дрючил! Ну хочешь моря – будет тебе море! И сосны с пальмами в придачу! Да хоть на Луну – лишь бы засадить тебе по самое не хочу, утонуть в твоих соленых глазах и больше не выныривать…

Москва. Финал

Худшие десять минут в своей жизни – строго говоря, восемь, но Первый легко отдал бы год, чтобы и этих восьми не было, – пережил он во втором тайме, когда счет был 3:2 в нашу пользу. Начальник охраны передал ему телефон. Он почувствовал недоброе, очень недоброе: никто не стал бы отвлекать ерундой во время финала. Президент славонцев стрельнул глазами в его сторону. Пришлось показать ему «о’кей» большим и указательным пальцами. Говорил начальник штаба охраны. Пять минут назад, сразу после взлета, пассажир рейса Воронеж – Стамбул заявил, что у него бомба, и потребовал лететь в Москву смотреть финал.

– Кто такой? – сразу спросил Первый, уже догадываясь.

– Антонин Козлов, славонец. Смотрели – на него ничего.

– Что у вас по протоколу, если он изменит маршрут? – спросил Первый, едва шевеля губами.

– По протоколу сбиваем, – сказал начштаба тонким голосом.

– Сколько там?

– Девяносто три пассажира, пять экипаж.

– Действуйте по протоколу, – ответил Первый и отдал телефон.

В это время Нготомбо резко ускорился по своему правому флангу, как умел он один, Бог весть на каком резерве; защитник, мелкий и резкий, – Первый не разбирался в славонцах, – выскочил на него и прыгнул в попытке сделать подкат. Легко перескочив через пластающегося соперника, Поль рванул дальше. Слышно было, как дико заорал Остапченко, и Нготомбо подал на него, Остапченко головой скинул на Колчанова, тот поскользнулся и промазал по мячу, и тут уж подоспел славонец Дюжий и выбил мяч на нашу половину. Царь легко принял его и как из пушки зарядил в обратную сторону – казалось, в белый свет, как в копеечку, но на левом фланге не успели вернуться Феев и Баламошкин, и теперь они вдвоем устремились к мячу; Баламошкин прыгнул, но только неуклюже дернул головой и промахнулся, а вот Феев мягко уложил мяч на газон и сделал с ним несколько шагов к углу штрафной. Ударом, который принес его родному «Динамо» серебро в позапрошлом году в российском чемпионате, – фирменным ударом, какой отбивать бесполезно, – он послал мяч в левый нижний угол, куда при всем желании не допрыгнул бы Поводженчик, – и тот со звоном попал в штангу, закрутился как сумасшедший, прокатился по ленточке и ушел направо. Не все было потеряно, – Нготомбо со звериным своим африканским чутьем успел, казалось, но мяч пронесся мимо него, на миллисекунду опоздал Поль, на миллиметр промазал. Поводженчик, еще не веря своему счастью, посмотрел вверх, на небеса, – молился, видимо, благодарил, – и ответом ему едва слышно вдалеке загрохотал гром.

«Убью», – подумал Первый. На разгон облаков выделен был месячный столичный бюджет. Но «убью» относилось не только к мэру, главному разгонщику. Первый чувствовал, что именно такая лажа случится в конце. Все шло слишком гладко, мы побеждали слишком неотвратимо, пресса всего мира захлебывалась слишком восторженно, безопасность охранялась без сучка и задоринки, на площадях всех играющих городов шли братания, в вечной любви клялись молодые и пожилые. Они не могли не нагадить под конец, и то, что из Воронежа в Стамбул летел славонец, было предсказуемо. Закрыть границу, подумал Первый. Первый, собственно, не думал. Он леденел, каменел и повторял про себя самые черные ругательства, потому что суки, дикие, озверевшие суки пошли ва-банк. Теперь этот самолет зачеркнет всё – пять лет подготовки и борьбы за чемпионат, все миллиарды, выброшенные на стройки, всю церемонию открытия и закрытие, которое было теперь под вопросом; теперь все припомнят ему тот «Боинг», в котором, видит бог, он не был виноват ни сном ни духом и так орал тогда на министра обороны, что слышно было, кажется, сквозь три стальных двери бункера; теперь эти 98 человек, которых должен был сбить отряд ПВО под Липецком, зачеркнут все, что он сделал, и уже не докажешь ничего. Начальник охраны уже знал, да наверняка и другие знали. Надо было что-то делать и сохранять каменное лицо. Первый поманил адъютанта, того самого, который всегда его сопровождал на протокольных мероприятиях, – пул его именовал «чемоданчик», хотя никакого чемоданчика не существовало, давно перешли на более современные схемы.

– Третьего дайте, – сказал он очень тихо, но сквозь рев адъютант его расслышал безошибочно.

– Я, – отозвался по спецсвязи министр обороны.

– Слышал? – просто спросил Первый.

– Полная готовность, – четко сказал министр. Он с самого начала понимал, что сбивать придется, и командиру «точки», то есть дивизиона, 71635 все сказал в сильных выражениях. Он лично знал этого командира, так случилось, поскольку инспектировал Липецк полгода назад; это был отвратительный тип, убийца, мучитель солдат, и на него можно было положиться полностью. Он собьет, за ним не заржавеет. Он и не представит себе, какая там паника и детский визг на борту.

Первый подумал, что главные сволочи, конечно, пилоты. Правильный пилот в таком случае сделает что? Правильный выберет тихое картофельное поле или тихое озерцо, каких полно в той местности, – он лично купался в одном таком, когда был в гостях у одного сослуживца, – и при первых попытках террориста диктовать свои условия направит самолет не в Москву, а в землю, взорвет себя со всем экипажем и пассажирами, идиотами, летящими в свой вонючий Стамбул; и это будет поломка, авария, каких много, и не надо будет стрелять, и никто не зафиксирует выстрела, и никого не выставят людоедом, а самолеты – мало ли их падает? Но пилот будет до последнего охранять свою дешевую жизнь и полетит на Москву, до последнего надеясь, что Москва что-нибудь придумает; а Москва всегда придумывает одно и то же, Москва не российский вратарь, который как раз в эту секунду прыгнул и достал мяч, посланный Мличко в правую девятку. Российский вратарь мог себе позволить что-нибудь придумывать, а если бы на воротах стоял Первый, он вынужден был бы сбивать Мличко, потому что решается судьба игры, а с ней судьба мира.

Первый вообще не имел права ни на сентиментальность, ни на благородство, ни на достоинство. Любой, оказавшись на этом посту, понял бы его немедленно. Тут на кону ежеминутно была страна, и существовали только единственные ходы. Дестабилизаторов надо было сажать, шпионов – травить, террористов – сбивать. Речь шла о детях и о детях детей. То есть вообще не было варианта, при котором на связь с бортом выходит психолог или отважный бортпроводник обездвиживает смутьяна уколом в плечо: Антоний как его мать Козлов со всеми товарищами по несчастью должен был раскваситься с одного попадания, а рейс 482 – безвестно исчезнуть с радаров, со всеми взрослыми и детьми, купальниками и плюшевыми мишками. Шла третья минута этого ужаса, но изменений маршрута пока не было. Иначе ему бы уже доложили, что проблема возникла и снята. От Воронежа до Москвы полтора часа лету. На вручение как раз успеет… Не успеет.