Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

– Могу я вас поздравить? – Бентсен звучал отвратительно фамильярно.

– Лауритц, вы знали, что все подстроено от начала до конца, или вас тоже использовали втемную? – сухо спросила Хелена.

– Простите, что?

– Вы подставили меня, Лауритц. Я хочу знать меру вашей ответственности.

– Хелена, будьте так любезны, объясните толком, о чем вы, черт возьми?

– Я о том, что русские скормили легенду об инсайдере кому-то в Народной партии Дании. Ваш приятель Кристер Тей, председатель НПД, слил ее вам. А вы отправили меня за доказательствами применения допинга.

– Информацию я действительно получил через Тея, но какое это имеет значение?

– Никакого допинга нет. Это фейк. Они обвинили сами себя, чтобы потом выйти триумфаторами. Это ловушка для дурака! Вы дурак, Лауритц?

– Хелена, сделайте милость, ведите себя профессионально, – прикрикнул Бентсен. – У вас есть доказательства вашей версии?

Она промолчала.

– Хей, вы еще здесь? – крикнул он.

– Есть мое собственное свидетельство, – уныло отозвалась она.

– Я почему-то так и подумал. А план вы реализовали?

– Да.

– Прекрасно. На вашем месте я взял бы себя в руки и немедленно засел за работу, потому что статью мы должны подготовить через два дня.

– Забудьте, я больше на вас не работаю, – бросила она и отключилась.

Одеваясь и складывая вещи, Хелена напевала услышанную в старых «Жигулях» мелодию со словами, которые сочинила ее мать:

Заготовленное для Перниллы письмо она удалила и послала сообщение: «Уволилась. Расскажу потом. Задержусь до истечения визы, хочу кое с кем повидаться. Ты догадаешься. Не волнуйся за меня. Люблю. ХХХ».

Москва. Финал

Сторона A

Поддерживаемый с двух сторон – сверху стальным полузеркальным стержнем и снизу только начавшейся спиралью (спиралью грека из Сиракуз; спиралью грека, погибшего от римлян) – конус иглы поплыл к темнеющему вдалеке финалу. Под ним, что-то невнятно проскрипев, закружился черный диск – как в Австрии, огибая цифру 3, не доходя пробела до четверки, кружились тяжело дышавшие счастливцы. Вокруг было светло и пусто. Впрочем, никто не видел, что было вокруг.

Между основанием тонарма и иглой лежало поле. Зелень тянулась к солнцу. Крик бесновался в «Лужниках». Кричали сваи, ворота и трибуны, кричали люди. Стадион вибрировал вместе с царапающей черный круг иглой. Игрок сборной России по футболу Иван Баламошкин тряс головой и старался не закрыть глаза. Изнутри век Баламошкину мерещились мячи. Мячи были везде. Они летели вокруг поля, поскальзывались на траве, мешаясь под ногами; мячи отскакивали от ресниц, срывались с бровей, пропадали, становясь все меньше, в глубине зрачков. Глаза Ивана Баламошкина видели финал. Голова Ивана Баламошкина трещала. Игла описывала круги вокруг стадиона «Лужники», сужаясь до Ивана.

Первый мяч прилетел ему в колено. Второй – в кисть правой руки. Баламошкина мутило. Сборная России продвигалась вперед. Рим Хализмутдинов, замененный Баламошкиным, сидел на скамейке запасных и соскабливал со лба заиндевевший пот. При определенном повороте головы его лицо напоминало вождя племени гуннов. Мяч пересекал поле по окружности, оставляя на траве темные полосы-канавки. Сейчас мяч вел суровый Мличко. Вратари стояли друг напротив друга, обнимая руками поле. Давыдов, русский вратарь, думал о Поводженчике. Поводженчик, вратарь славонский, икал. Русские защищались. Глыба роденовским Бальзаком посмотрел на солнце: из-за его правого плеча навстречу Аро Гручайнику поскакал Заяц; из-за левого, кривляясь, выбежал Рожев. Мличко перекинул мяч на Гручайника. Подпрыгивая, Заяц деморализовывал врага. Гручайник, деморализованный, попытался отдать пас Джвигчичу – мяч, кружась, вибрируя, пролетел над игроками и наконец снова опустился на черный диск родного поля. Мяч отскочил от травы в метре от Джвигчича (славонец недовольно причмокнул) и влетел в голову держащегося за виски Ивана Баламошкина. Талисман команды взвыл. Игла сорвалась с пластинки.

Сверху не было слышно отдельных звуков – все смешивалось в один вибрирующий шум. Так же не было видно и людей – только красные разводы лиц на поле. И блестящие трибуны. Иван Баламошкин парил над сверкающей поверхностью пластинки, поджав под себя ноги, и жадно хватал губами воздух. Баламошкин прищурил глаза. Его макушка пульсировала и отдавалась во всем теле тягучей, тупой болью. Ивану хотелось подставить голову под струю холодной воды и так замереть. Наверняка это бы ему помогло. «Лужники» кружились вслед за иглой на черной, рассеченной длинными ровными полосами, пластинке. У Баламошкина закружилась голова. Он попытался сосредоточиться – и услышал где-то далеко внизу окрики тренера: «Иван!» И крики Царя, Феева, Заяца. И все звали его. Все кричали: «Иван».

«Интересно. Чего они раскричались-то так», – подумал Иван. Он попытался остановить взгляд на мяче. Мяч был слишком мелким. Игла продиралась по пространству поля, размечая пунктиры будущих движений футболистов. Основание ручки возвышалось над «Лужниками», нервно вздыхая, двигаясь вверх и вниз. Иван Баламошкин подумал об ушах Нготомбо – они так же смешно опускались вверх и вниз. Он хихикнул. Голова все еще кружилась. Баламошкин посмотрел выше – от немного загнутого края диска, прорываясь сквозь канавки поля, он поднял глаза на центр пластинки. Солнце ударило ему в голову. Там, где кончалась углубленная спираль, между одним полукружьем и другим был разбит огромный парк. Баламошкин протер глаза и хмыкнул: «Ну если тут парк, значит, тут должны быть люди. А так кто парк сделал-то? Зайцы, что ли?» Баламошкин удовлетворенно покачал головой, вспомнив про Александра Заяца, и, прогибаясь под флюиды «Лужников», вальяжно полетел к видневшемуся вдалеке огромному дубу, уходившему ветвями далеко вверх – намного выше, чем Иван мог разглядеть. Голова дробилась от боли.

В парке стояла ночь. На дорожках были рассыпаны красные листья клена, дважды разрезанные посередине; лиственницы возвышались около редких фонарей – и далеко, насколько простирался взгляд, не было видно никого живого. Только откуда-то издалека, как будто из совсем другого мира, из-под тонарма, там, где игла соприкасалась с поверхностью пластинки и поле было разделено на борозды-канавки, только оттуда иногда до слуха Ивана Баламошкина доносились редкие скрипы забившейся под конус иглы пыли – а вместе с ней футболистов, болельщиков и всего финала. Баламошкин шел по парку и смотрел по сторонам. Воздух отпустил его – Иван попытался еще раз взлететь, поджав под себя ноги, но только поскользнулся и ударился коленкой о шуршащий гравий. «Зато теперь равномерно зудит. Как пчелы», – подумал Баламошкин. В парке не было ни одного знакомого куста.