Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Когда-то давно, еще в детстве, Иван любил гулять по деревне и считать березы. Они росли совсем недалеко от его дома – в роще у магазина с мигающей цифрой 4 и тремя другими цифрами, не мигавшими. Их Баламошкин не помнил. Каждую березу в деревне он знал наизусть, до самой старой корки, до самого помятого листка. Каждой березе он давал свое собственное имя. Других деревьев он не знал.

«Ты грустная. У тебя эти, листья, вниз смотрят. Горбач. Горбун. Будешь Семкой. Семки грустные всегда почти». Баламошкин переводил взгляд с кроны на крону и не мог остановиться. Боль раздирала его голову. Иван задержал широкие ладони на висках. Мысль о яде пронеслась в его голове.

Баламошкин медленно продвигался в глубь парка. Над кронами уже взошла полупрозрачная луна. Ни одной березы не видел Иван. Он видел клены, сосны, изредка дубы (хотя, конечно, по именам он их не знал). Иван Баламошкин грустил. Ему отчаянно хотелось назад – на поле. К своим, к футболу, к «Лужникам». Весь он остался на поверхности пластинки. Игла скользила по Москве. Москва изредка поскрипывала ей в ответ.

– Здравствуй, Иван.

Баламошкин с силой разжал глаза и тупо посмотрел вперед. Перед ним, исчезая ветвями где-то среди облаков, возвышался тонкий, как будто потерявший без солнечного света все цвета, черно-белый ствол. Верное слово продиралось в голову Баламошкину долго – появившись где-то у пальцев ног, оно ползло по промокшей от пота форме через колени, живот, спину и сквозь кисти рук. Только разлившись по всему телу Баламошкина, оно добралось до его мозгов. Иван улыбнулся, обнажив неровные желтые зубы. «Сашка», – мысленно протянул Баламошкин. Наконец он опустил глаза. На скамейке под березой сидел небольшой человек в костюме – опрятный, улыбающийся и совершенно лысый. Иван узнал его даже несмотря на боль.

– Ой.

– Здравствуй, Иван, – повторил Президент России.

– Здра, – Баламошкин запнулся, – здра-авствуйте…

Президент улыбался. Ногу он закинул на ногу, поверх лежали замком руки. Иван Баламошкин стоял перед Президентом и чувствовал, как его нижняя челюсть медленно отрывается от верхней.

– А вы… Вы разве не там? – Баламошкин показал пальцем на видневшуюся вдалеке иглу.

– Нет. Я соскочил.

Баламошкин хрюкнул.

– А это… Почему?

– У меня тут встреча, Ваня, – Президент подмигнул.

Баламошкин моргнул в ответ.

– Вы меня знаете?

– Знаю? Я твой фанат.

Президент говорил отрывисто и быстро. Налетел ветер, с березы сорвалась пара листьев и упала на гравий. Баламошкин широко улыбнулся и сразу же схватился за виски́.

– Ну и что ты тут делаешь?

– Не знаю. Я тут как вообще оказался – меня мяч по башке торкнул, ну я и это. Воспарил.

– Воспарил?

– Воспарил.

– Интересно. А почему воспарил?

– Так говорю же, – Баламошкин недоуменно развел руками, – мячом. По башке.

– Нет, это ясно. Я говорю, почему! – Президент поднял указательный палец. Баламошкин проследил глазами вверх, пока не закружилась голова. – Имею в виду причину. Высшую. Ты пластинку видел?

– С иглой которая?

– С иглой.

– Видал.

– Как думаешь, правда?

Баламошкин закрыл глаза. Мячи пролетели перед ним вслед за Конопчичем, за Еремеевым, наполнили веки, «Лужники», черный блестящий диск. Боль расползлась по Баламошкину. Он сглотнул и мутно посмотрел на Президента.

– Да что ваша правда вообще такое?

Президент поманил Баламошкина пальцем. Тот подошел, нагнул голову и вновь услышал тихий уверенный голос:

– У тебя голова болит. Вот – правда. Ты видеть ничего уже не можешь. Ты со мной разговариваешь, а тебе даже глаза открывать сложно. Я тебя мучаю, – Баламошкин хотел покачать головой, но не решился, – а ты сказать мне этого не можешь. Правда – что ты только к березе своей хочешь. К Сашке. И – назад. На поле. К своим. Правда же?

Баламошкин только медленно кивнул.

– Ну вот. Но я могу помочь.

Стало прохладно. Дымные облака закрыли луну, в парке остался свет только от фонарей. Вдалеке кричали трибуны. Президент вытащил из кармана упаковку аспирина (в другом его кармане виднелись очертания какого-то небольшого квадратного предмета), достал одну таблетку и протянул Баламошкину.

– Пей, Вань.

– А вода?

– Ну извини. Воды нет.

Иван проглотил таблетку.

– Через полчаса даже мутить не будет, – Президент кротко улыбнулся. – Ну что. Теперь дуй.

– А как? – Баламошкин хлюпнул носом.

– Мяч же у тебя?

– У меня.

– Так пасуй.

– Пасовать?

– Пасовать.

Баламошкин посмотрел под ноги. Перед ним, сверкая черными квадратами на белом фоне, лежал мяч. Иван отошел от него на два шага.

– Вы это… Подвиньтесь, пожалуйста.

– Ничего. Не впервой.

– Спасибо, господин Президент.

– Пасуй, Ваня! Пасуй!

Президент, улыбаясь, кивнул Ивану. Отойдя еще на несколько шагов, Баламошкин разбежался и ударил по мячу. Пролетев над сверкающей лысиной Президента через кроны деревьев, фонари, через листья самого большого дуба мимо дорожек, трибун, мимо «Лужников» и мимо самого финала, мяч ударился о ствол березы и отскочил прямо в голову Ивану Баламошкину.

– Пасуй, Ваня! Пасуй!

Царь стоял позади Баламошкина и пытался до него докричаться. Иван открыл глаза, перекинул мяч назад Царю и улыбнулся. Голова уже не болела. Ивана больше не мутило. Он поднял глаза от поля и увидел небольшой стеклянный прямоугольник в глубине трибун. За ним сидели президенты – президент Славонии, ФИФА и Президент России. И хотя с поля разглядеть лица было невозможно, Иван Баламошкин почувствовал, что Президент ему подмигнул. Иван только моргнул в ответ. Игла остановилась в центре пластинки – с нее сдули пыль, перевернули и установили на ее краю иглу. Игра продолжилась. Русские пошли в наступление. Мяч был у Царя.

Сторона B

…Мяч был у Царя. Выбежав из-за необъятной спины Романа Глыбы, он направился к воротам славонцев. Прожекторы отбрасывали кресты теней футболистов далеко назад. С трибун болельщики разбрасывали пригоршни звуков на головы игроков двух команд. Засыпанные шумом, футболисты бегали друг против друга. Джвигчич бежал прямо на Царя. Занеся ногу (и поманив глазами черный уголек стоящего правее Поля Нготомбо), Царь перекинул мяч чуть левее, оббежал вокруг метавшего искры недоумения Джвигчича и направился дальше в глубь славонской обороны. На подходе к воротам двумя греческими чудовищами стояли слева Мличко и, соответственно, справа – Гручайник. Оба показывали зубы – не чищенные, вероятно, тоже с древнегреческих времен. Левее Феев махал руками и кричал что-то Царю – Царь его не слышал. За ним, готовые оскалиться славонцам в ответ, бежали Валентин Рожев и Александр Заяц. Баламошкин рядом щурился и поджимал губы. Царь пробежал сквозь славонскую оборону – оборона, открыв рты, расступилась перед ним. От ворот Моисея отделяли только три славонские сестры, сестры, добравшиеся-таки в Москву и решившие ее собой перенасытить. Конопчич, Гручайник и Дюжий повторяли шепотом два слова, не выходившие из головы Царя с первого гола: «Царь-Dupa». Царь замер. Dupa разрасталась – теперь ее было слышно из каждой щели, каждая щербинка в основании «Лужников» шептала ему на ухо: «Царь-Dupa». Трибуны скользили глазами по его спине до слова Dupa, Еремеев держался обеими руками за голову, отбивая туфлями на земле: «Царь-Dupa». Все звуки смешались, вся видимость исчезла, игла снова сорвалась с пластинки. Царь воспарил над «Лужниками».