Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Старик между тем закончил растирать желтки, поставил плошку на стол и зашаркал к очагу с ложкой наперевес. С ложки падали, растягиваясь и поблескивая, длинные сопливые капли, попадая в основном на его пончо. Зачерпнув варева из горшка, он вернулся к доске, вылил все в плошку и быстро перемешал. Потом взял бутылку с самым темным содержимым и щедро разбавил полученную смесь. В воздухе запахло горячим спиртным, желтками, мятой и, кажется, чем-то вроде шалфея. Председатель еще раз быстро перемешал состав и начал неторопливо выставлять перед собой в ряд глиняные кружки. Одну, две, три, четыре, пять…

– Простите, что повторяю вещи, наверняка известные вам гораздо лучше, но сила России никогда не была ни в экономике, ни в нефти, ни в науке, ни даже в армии. Более того, были моменты, когда нам приходилось не то что помогать, а, скажем так, корректировать вашу экономическую ситуацию. Но парадоксальным образом это не делало страну сильнее, скорее даже наоборот. И лишь недавно мы поняли, в чем заключается настоящая сила, можно даже сказать, суперспособность вашей страны. Вернее, в чем заключаются условия для ее проявления. Ваша суперспособность – это абсолютное презрение ко всему материальному, причем не индивидуальное, а самое массовое, в масштабе всей нации. А высвободиться она может только тогда, когда между материальным и духовным возникает мощнейший градиент, неимоверное напряжение, как на поверхности черной дыры. Именно так сейчас и происходит: ваша экономика, ускоряясь, бесконечно падает в то самое место, где, выражаясь образно, солнце не светит, а ваш дух – тоже с ускорением, растущим от победы к победе, – воспаряет все выше. И чем бесполезней с материальной точки зрения эти ваши победы, тем мощнее они действуют. Что будет, когда атомные силы русского мира не выдержат и его дух оторвется от всякого материального притяжения, хотя бы и на краткий срок? Мы оба помним, как это бывало в прошлом, но предсказать то, что будет сейчас, это знание нам никак не поможет. В сингулярности никакие правила и закономерности не работают.

Разлив душистое варево в кружки перед собой, старик сложил руки на груди и замер. Бросив на него взгляд, Депардье заторопился.

– Сейчас ситуация опасна, но пока обратима. Но если российская сборная выиграет в финале… Впрочем, я и так сказал довольно. Добавлю лишь, что никак не пытался повлиять на ваше решение, да это и невозможно. Вы все сделаете правильно, я знаю. Наша встреча почти закончена, осталось соблюсти лишь одну традицию, небольшую, но важную. Comment on dit? Ах да, «на посошок»!

Депардье подвел Еремеева к барной доске с кружками, перед которой уже стояли в ряд слева направо Михалков, Китано и Керри, сам встал четвертым, а тренера поставил замыкающим. Брандо плавным, каким-то церковным движением взял первую кружку, подержал в руке, словно согревая, и протянул русскому режиссеру. Тот с почтением принял сосуд и выпил до дна, не отрываясь.

– Тут есть один важный момент, – раздался шепот в левом ухе Еремеева. – Чем больше своего, личного вложит Председатель в напиток, тем большую честь он окажет тому, для кого он предназначен. Есть мнение, что в современной мировой геополитической обстановке персональное благорасположение старого борова является высшим достижением для человека с любым социальным статусом. Согревающий жест – это довольно высокий уровень.

Видимо, Китано не был в настоящий момент у Председателя в особой милости, потому что тот просто протянул ему вторую кружку, ничего с ней не делая. Японец принял ее с той же почтительностью, что и Михалков, и тоже выпил одним махом, но Еремееву показалось, что на его непроницаемом лисьем лице мелькнула тень неудовольствия. Зато Керри, кроме продолжительного согревающего жеста, удостоился постукивания пальцем по ободку своей кружки, и, принимая ее, впервые улыбнулся по-настоящему. С этой улыбкой тренер узнал бы его мгновенно.

Брандо тем временем уже снова тянул руку к столу. Взяв предпоследнюю кружку, он протянул ее Депардье подчеркнуто небрежным жестом, но когда тот со сдавленным вздохом потянулся было за ней, вдруг отдернул руку с кружкой, выпростал вторую из-под пончо и долгим движением обмакнул в нее сложенные вместе указательный и средний пальцы. Закончив эту процедуру, Председатель церемонно подал освященный напиток галлу. Депардье, к этому моменту уже дышавший так шумно и глубоко, что полностью заглушил своим винным выхлопом сложный запах смеси, вдруг упал на одно колено (громко икнув при этом), принял двумя руками глиняный кубок и, тряхнув остатками своей знаменитой гривы, торжественно опустошил его одним долгим глотком. Еремеев не смотрел на остальных, но явственно ощутил, как на соседе скрещиваются три жгучих рентгеновских луча зависти.

А дальше произошло вот что. Обеими руками Председатель взял со стола последнюю кружку и поднес ко рту, словно собирался выпить из нее сам (Еремеев сначала так и подумал; возможно, гостям клуба «посошок» не полагался). И замер в этой позе, закрыв глаза. Так прошло не меньше минуты, в течение которой никто в комнате не сказал ни слова и не шелохнулся. А потом старик издал громкий раскатистый храп. «Уснул стоя, как конь! – мелькнуло в голове у тренера. – Сейчас хряпнется». Но старик неожиданно распахнул глаза, приоткрыл рот, вытащил кончик свернутого трубочкой языка и наклонил голову – и Еремеев понял, что это был вовсе не храп. С языка Председателя сорвался огромный пенный комок слюны и исчез в кружке. Неотрывно глядя Еремееву в глаза, Брандо протянул щедро приправленный напиток русскому тренеру. Тот машинально принял теплый глиняный сосуд.

– Le sygile suprême, mon Dieu! [26] Высший сигул, мой Бог! (фр.) Высочайшая честь! – Депардье торопливо шептал ему прямо в ухо, касаясь его губами. – Друг мой, если бы я так не любил все русское, я бы сейчас вас возненавидел… Что вы ждете? Пить все необязательно, достаточно просто пригубить…

Давным-давно, в другом веке, в другой стране и в другой жизни тренер их городского футбольного клуба Рудольф Михайлович, увидев как-то в раздевалке Витю Еремеева, читающего в одиночестве учебник по теории футбола (другим ребятам такая ерунда в голову не приходила: они посвящали все доступное время отработке ударов и приемов отбирания мяча), подошел к нему: «Витя, я тебе прямо скажу: парень ты перспективный. Вдумчивый. А главное, выносливый, как битюг. Только тормоз. Ты, когда думать не успеваешь, и не думай. Просто делай. Думать будешь потом, оно у тебя быстро-то не получается. Да и не страшно». И сейчас мозг Еремеева, заключенный в гулкую черепную коробку, вложенную в странный дом с поющими окнами, стоящий на крохотной каменной площади неизвестного перуанского городка, прицепившегося на высоте трех километров к склону черной горы, окруженной океаном желтого тумана, – мозг этот сработал в точном соответствии с советом Михалыча. Только что Еремеев стоял с полной кружкой в руке, глядя в глаза невероятному старику, который должен был быть мертв уже пятнадцать лет – а теперь кружка по-прежнему у него в руке, но уже пустая, а перед ним – страшная слепая голова древней статуи, сделанной из глянцевого желтого мрамора, который пузырится у нее в ноздрях и стекает на пончо долгими вязкими струями.