Иннокентий Лаженицын - Носители. Сосуд [СИ]

— Добрый вечер, — поздоровалась она со мной. — Кто бы мог подумать, что все так завертится? Еще вчера просто подозреваемый, а сегодня самая важная персона в нашем коллективе, — лучезарно улыбалась она мне.

— Недобрый вечер, — ответил я. — Не могу сказать, что рад вас всех видеть, потому я, пожалуй, без лишних бесед пройду дальше.

Она молча открыла дверь, продолжая улыбаться.

Подвальный коридор конторы был мне уже как родной. Тут меня допрашивал ныне покойный Видящий. Тут я впервые общался с комиссаром. Отличие лишь было в том, что в прошлые разы двери были недалеко от входа, в этот же раз Сава повел меня в самый конец, где стояла массивная металлическая дверь, за которой скрывалась еще одна лестница вниз.

— У вас тут случаем в метро нет персонального выхода? — спросил я у совершенного.

— Все может быть, — не понял моей саркастической нотки Сава. — Комиссары те еще параноики.

На минус втором этаже была примерно такая же планировка, только двери вдоль коридора были массивнее и с отделениями для передачи чего-либо в них, как в тюремных камерах. За некоторыми из них были слышны голоса.

— Я так понимаю, те самые знаменитые казематы комиссаров? — озвучил я свою догадку.

— Сомневаюсь, скорее пункт передержки, — Савелий вообще не старался скрывать свои знания о внутренней структуре носителей. Вернись он к совершенным, он бы мог поделиться многой полезной информацией с ними, но что-то крепко связывало его с комиссарами.

Завершался коридор другой дверью, она хоть и была железной, но в ней не было окошка для передачи, туда-то меня и вел Сава. Совершенный открыл дверь, жестом пригласил меня внутрь, я вошел.

Комната, представшая моему взгляду, состояла из одного стула, у которого на ручках и ножках были кожаные петли для фиксации рук и ног, перед стулом была стена с большим зеркалом Гезелла. На потолке висела лампа, освещающая всю комнату ярким раздражающим светом, который неприятно резал глаза.

Сава приставил к моему затылку пистолет.

— Сейчас я сниму наручники, а ты сядешь в кресло и застегнешь себе ноги и руку, — вновь голосом доброго дедушки сказал он. — Не переусердствуй, а то пережмешь кровоток и плохо будет.

— Правда, что ли? Еще хуже, чем сейчас? — иронично подметил я.

Он промолчал.

Почувствовав, что наручники расстегнуты, я наконец смог немного размять затекшие руки, промассажировав запястья. Медленно я сел в кресло, пристегнул ноги к ножкам, пристегнул одну руку к подлокотнику.

— Положи свободную руку на подлокотник, — скомандовал Савелий, я послушался.

Оставляя держать дуло пистолета у моей головы, левой рукой он затянул лямку.

— Вот и все, засим прощаюсь, — он манерно поклонился мне и вышел из комнаты, заперев за собой дверь на ключ.

— Я чувствую носителей Ненависти, Страха, Нежности, Страсти и Боли, — прошептала Ненависть мне на ухо.

Вряд ли совпадение трех из носителей с моими чувствами было совпадением. Мне предстояло общаться с потенциальными поглотителями моих сил.

— Елисей, — громкоговоритель под потолком ожил, — ты понимаешь, почему ты здесь?

— Потому что вы хотите кушать? — осознание моей неприкосновенности возбуждало мое желание показывать максимальное пренебрежение к комиссарам в общении с ними. Я испытывал к ним самую большую ненависть из всех сторон конфликта. Даже Михаил мне был симпатичнее, он не прятался за зеркалами.

— Как всегда, дерзок, — услышал я голос кого-то сидящего поодаль от микрофона.

— С каких пор наименование вещей своими именами считается дерзостью? — продолжал я свою линию.

— Елисей, — снова заговорил голос, сидящий ближе всех к микрофону, — мы тут собрались в большой мере из-за тебя, потому давай проведем наше общение продуктивно, — он замолчал, ожидая моей реакции, мне нечего было сказать. — Хорошо, я продолжу, по нашим данным, ты уже в курсе, кто ты такой, и это печально, потому что создает трудности не только нам, но и тебе.

— Не стоит переживать за меня, со своими трудностями я разберусь, — встрял я в его монолог.

— Если бы так называемые потерянные не влезли в это дело, — он продолжил, пропустив мое замечание мимо ушей, — и не привлекли к этому совершенных, твое становление Сосудом было бы менее драматичным и менее опасным для тебя.

— Спасибо за заботу, — поблагодарил я комиссаров.

— Да что он себе позволяет? — услышал я новый голос вдали от микрофона. — Он всего лишь искусственно создан для нашего кормления… — раздался щелчок, громкоговоритель выключился.

Тишина продолжалась на протяжении минуты, потом я вновь услышал звук включения громкоговорителя.

— Ребят, вы там из-за меня не ссорьтесь, — поспешил я вставить свое слово вперед комиссаров, — мир, дружба, жвачка, вы же все заодно.

— Елисей, — попытался перебить меня мой невидимый оппонент.

— Хотя нет, — я сделал вид, что не слышал его обращение, — дружбы не выйдет, ведь во мне всего три чувства, и Страсть с Болью не у дел. Им пока не приготовлен пир длиною в триста лет. Видимо, один из них и возмущен моим поведением.

Некоторое время громкоговоритель молчал, видимо, переваривал мои слова.

— Ты очень осведомлен, — констатировал факт голос из-за стекла.

— Ради этого сообщения вы меня притащили сюда? — я уже вошел в раж и просто не мог остановиться — или не хотел.

— Мы очень рады твоему позитивному настрою, — голос был спокоен, его не трогали мои выпады. — Но мы все же хотели бы донести до тебя информацию, которая важнее для тебя, нежели для нас, — я молчал. — Спасибо, — голос расценил мое молчание как согласие на более конструктивный диалог. — Ты верно понимаешь, что еще неполный Сосуд, и по-хорошему, есть еще несколько чувств, которыми ты должен быть наполнен. Изначальный план подразумевал, что все это будет происходить на воле, в условиях реальной жизни. Но обстоятельства изменились, мы вынуждены беречь тебя. Конечно, это не меняет нашей цели, ты также будешь наполнен необходимыми нам чувствами, только все это будет происходить в условиях твоей изоляции от внешнего мира. От тебя требуется лишь сотрудничество, которое с нашей стороны будет подкреплено гарантией безбедной и беззаботной жизни твоей семьи.

— Что будет через сто лет? — задал я вопрос голосу. — Когда умрет моя дочь, просто в силу своего возраста. А ее дети, мои внуки, вряд ли будут мне близки, если я всю жизнь просижу у вас взаперти. И не думаете ли вы, что уже лет через двадцать я так взвою от тоски, что плюну на свою семью, которая меня, скорее всего, уже и не помнит?

— Не думай о будущем, это уже наши проблемы. Задумайся, важно ли тебе сейчас знать, что твоя пятилетняя дочь цела и невредима и над ней не стоит истязатель, отрезающий от нее части тела только ради того, чтобы ты вел себя послушно, — меня передернуло, он бил по больному. — Мне кажется, ответ очевиден.