Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Поселившись в нумере 16 по Променаду Чейна со Суинбёрном и Джорджем Мередитом, Россетти не тратил зря времени и разбил изложницу своим зверинцем павлинов, кенгуру и вомбатов. Затем его примеру последовала вся художественная богема. «Джордж Элиот» гнездовалась в нумере 4-м – и померла там же в 1880 году, Хилэр Беллэк – в нумере 103, Дж. М. У. Тёрнер – в нумере 1129, а Уистлер – в нумере 96. Сэр Марк Брюнель (и сын его Изэмбарт Кингдом Брюнель), разработчик Великой восточной железной дороги, проживал здесь в нумере 98. В невесть каком нумере – мистер Карнацки, Ловец Призраков, а временно – Джефф Кунс в нумере 69, и тому подобное.

Сия чарующая парочка – Джейн Эшер и Джералд Скарф – встали на постой в нумере 10. Лишь вчера я легонько с ними отзавтракал. Мистер Скарф ручкой-мышкой, подсоединенной к его компьютеру, нарисовал мой портрет, коий вылился в фотосплав некоторой мощи, хотя мне и не польстил, разумеется. Мой купол головы с ее буколическим гребнем оказался узнаваемо человечьим, а вот насекомое тело, ея поддерживающее, он представил в виде мерзкой твердыни для всего ползучего по сей смердящей земле.

Когда я миновал дом Брэма Стокера – разглядел супругу его Флоренс на обычной ея позицьи: она выглядывала из-за цветастых штор Лорны Эшли, и ограниченья природы ея ея выдавали; она пристально пялилась на меня, как проделывала сие всегда, стоило мне совершить свой набег на сие захолустье.

Позднее она передавала мистеру Стокеру все нюансы моего существа. Тот как раз трудился над продолженьем своего бульварного чтива «Дракулы», и ему требовалась вся мыслимая подмога. У меня не имелось иллюзий в том, что именно я предоставляю ему сушильные козлы для новейшей инкарнацьи его антигероя. Частенько я наблюдал его на своих публичных выступленьях – он ныкался на периферьи толпы в надеждах, что я не замечу, как муза его Фурья высасывает само вещество жизни моей.

Меж смехотворным созданьем Стокера и этим синематическим трактатом в жанре ползучего нуара, «Носферату», чуял я, заложен и мой собственный образ. Старомодное высокомерье, я знаю, но когда Эйнштейн объявил, будто пространство нескончаемо, и моя собственная ценность возросла тысячекратно. Да и остальные не замедлили узреть злато в натуре моей.

Я скрутил себе руки кренделями и подвел их под свой подбородок в манере увечного. Затем позволил голове своей выпирать и кивать – и агрессивно захромал вперед так, чтобы колени мои терлися друг об дружку, аки у птицы-падальщика. До чего ж сии елементарные феатральные мазки прибавляют лоска моей репутацьи.

Ветерок от моего прохода коснулся Флоренс, и она втайне отхлебнула абсенту. Зовите сие судьбою – либо же фатумом, – но я знал: мое эрзац-увечье ея возбудило. Я ощущал, как дыбятся ея подстегнутые бедра, отягощенные несвоевременным разгоряченьем.

Мои лжесвидетельские уста были удовлетворены.

Из меня предельным ржаньем исторгся скотский хрюк. Подобное вниманье к искусности детали является мне в гордыне моей.

– Жизнь такова, какой ты предпочтешь ее создать.

Я поделился сею информацьей с Флоренс в добром духе сотрудничества. Не то чтоб я рассчитывал на упоминанье моего авторства ее супругом; вкусом к эдакому он николи не располагал.

По другой стороне улицы гуськом шествовали еще сорванцы. Бабочки – крупные, яко Незримые Миры, казалось, отбра сывают на них тени. Да еще свастики, столь фейски высокие, ххммм, что со стоном выносились из белых кучевых облаков и вносились в них обратно, слаще медосахарного за́мка Гренделя, хладней сердца Снежной Королевы.

Мы все слыхали те чудесные сказки из Германьи. О лагерях среди лесов, вдохновленных Братьями Гримм, где нет ничего важней вниманья к коже. Естьли и существует половой акт, вызывающий бо́льшую течку, нежели свежеванье, мне неведом восторг такового. Исторженье плоти в ми-миноре для меня – звук столь же будоражащий, что и соната Моцарта.

Один слух интриговал меня более прочего, возбуждал крепость в моей amour – Дом Кожи. Как мне излагали сию исторью, Химмлер экспроприировал на юге Францьи земельный участок, окруженный глубоким рвом. Так воздвигнул он на манер круглого средневекового посада запутанную раму режущих костей, в кою вплел и прибил к коей человечью кожу, при отделеньи от тела сохраненную; розовейше розовые, белейше белые, сладчайше габардинные цыганно-чорные кожные костюмы, скроенные и сшитые, дабы покрыть всю зачарованную кривую твердыню зрелищною паутиной.

Вход в нее за темными водами рва сконструирован был из шкуры Квазимодо – продубленной погодою и утыканной колючками проволочных волосьев горбуна. Прекрасная шкурка Эсмеральды сметана была и растянута так, чтобы покрывать собою весь пролет крыши, а ея льняные чорные локоны заплели вкруг дымовой трубы из бедренных костей и грудной клетки. Там и сям добавили кожи придворных Jude-frauen – они сообщали лишний слой одежек, не дававших замерзнуть солдатам СС Имперского Райха, пока те занимались там своими неприглядными делишками.

Всего себя на заднюю дверную раму отдал ирландский великан Гранторо.

Подле меня крепко и прямо высился фонарный столб. Я несколько отпрянул, и человек, проходивший напротив, попросту тихо произнес:

– Он грядет.

Было б дон-кишотством применять к нему мою нераболепную склонность, посему я оставил его в покое – покамест.

Солнце уж поднялось выше, и я был уверен, что в неохватной вселенной за ним алчно прихорашивается мутовка звезд – как они делали и в тот вечер, когда в холодной грязи островной ея могилы погребли Дайану, Принцессу Уэльскую.

– Я жрать готов воздух и землю.

Словно б в присутствии воплощенного или развоплощенного существа, я туго обхватил руками свою грудь.

Обстоятельства принуждают даже человека молодого к изрядной доле неудобств.

– Ничего сего… – сказал я. Мимо изредка проползали редкие бархатцы такси. Повозок не было слыхать никаких. – … мне не предлагать.

Мартышкины деревья на Холме Варейка яростно отступали. Мост Бэттерси приобрел чудной оттенок, и единственной его обитательницею была женщина в вечернем платье из нетленной прюнели. Следит ли она за мною?

– Хоррор, вы та еще птица, тут и спорить неча. – За плечо меня цапнула рука размером с окорок. Равновесье и церемонность возвратилися ко мне быстро, и я резко развернулся на пятках своих с намереньем.

Предо мною стоял Томми Морэн и улыбался мне, уютно обернутый в алхимию своего ночного колпака.

Проследив за моим взглядом, он сместил сей нелепый предмет со своей массивной головы.

– Я знаю, тут должна быть шоферская фуражка. – Имитировал он восхитительно. – Дом сей известен своею респектабельностию. Оденьтесь подобающе своему положенью, глупый вы гусак.