Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

– И вот начинает являться Солнце Утешенья, и достославной Дневной Звезде пора уже явить ся; – Sed Venient Annis Sæculæ Seris, в последующие Эры настанут Времена, когда Облака затенят собою и потемнят вон то Небо.

Я поднял в его честь стакан «Кувшина Оги». Мягкие соки танцовали по его растянутому рту, и с малою толикой пристойности он начисто вытер себе толстые уста.

Ругался он во всю ширь своего голоса. Я поднялся и злонамеренно предпринял попытку продлить вниманье его чередою йоделей в темпе вальса. Посему в протяженье нескольких драгоценных мгновений меж нами воцарилась счастливая взаимность интереса. По крайней мере, на сколько бы меня хватило.

Даже перекрывая мои завыванья, слова его были яснослеплены и точны по сути.

– И таковые Духовные Беспорядки, каковыми весь Мир за границею ныне одержим, в нас будут настолько провокацьонны, как и самые Чудовищные Гнусности, свершенные в Иных Местах: Попытка столь Критичная, что ежели мы ее с успехом преодолеем, то и Насладимся Безмятежными Деньками со всеми Стервятниками Преисподней. Затоптанными Ногами нашими. Он желал, дабы его Воплощенные Легионы нас Преследовали.

Плюясь горячим шоколадом из разверстых огненных ран своих, он веселил нас некое время, а затем терпенье мое истощилось, и я, пересекши всю комнату, наново открыл наше окно. Бритвою своею коснулся я его ссадины, кою и срезал в рвеньи своем и спешке. Огнь меня охватил, но я остался неопален – и стоял лицом к лицу с евреем, обмениваясь с ним мненьями. Жар быстро согнал семя с тела моего.

Засим я оказался в стране чудес того еврея. Он объял меня шоколадным своим дыханьем и личностию кипящей карамели. И вновь настигли меня ароматы сластей моей юности: «Мандариновые Прыгучки», «Малиновые Времена», «Сиятельный Ирис», «Лимонные Брызжучки», «Фейские Шопотки» – и столько их еще, все с томительными именами, изощренные деликатесы, дразнившие воспоминанья о давно прошедших днях.

Я съел того еврея – первого для меня – посередь вихря шоколада и кипящей юшки. Сожрал ебучку, как шалавососец. Начав, блядь, с головы. Потому что в ней, блядь, он жил.

Затем еще один пархатый припорхал, блядь, – легендарный еврей Инштеттен, пригарцевал ко мне из той бурливой шоко-тверди, испуская как рьяный, так и пылкий свет, сжимаючи свой обрезанный ослиный хуй в ебаной течке какао.

Его Аэро-лик был блядь-черен, с примечательно густыми свитыми бровьми, смыкавшимися, аки клок мандовой волосни над его крюковатым носом; и даже покуда он, блядь, горел – страсти никакой не выказывал.

Расплав, стекавший с сего шоколадного жида, был самою ослепительною радугой, каковой я свидетельствовал в жизни, сплошь элегантность и вульгарность. Я не раскрывал уст своих – но затем передумал и вонзил свою челюсть в галантного еврея, кой был столь же полон, вздут и бурлив, каковым был ебаный Барон Пауэрз.

Принял он мой игривый дар весьма приятственно и в добросердечьи. Дабы избежать безвкусья, я оторвал ком его плоти, коя, едва будучи отрезана, истекала пиздокрасною жаркой кровью, едва не обжигая меня. Жидкий шоколад и сочащаяся кровь сомкнулись волною, что накатывала и перекатывала окрашенными потоками кармина и бури. Затем применил к нему я бритву, длинную, как моя ебаная рука.

Неопределенную протяженность времени мнилось мне, будто я захоронен в самом сердце вселенной Большого Взрыва Стивена Хокинга, где жидокости, кровь и шоколад устремлялися к бесконечности, а ебаная Еврейская Нацья никогда не прекращала свой рост. Шоколад николи не остынет. Кровь навсегда останется звездами. Легкое еврея будет вентилятором вселенной, а кость его – основой для само́й квантовой физики. Я пережил коварный рост еврея в космосе. В воодушевленье моем длань моя подвинулась и укоренилась в его духовной сути, в сих ебаных биологических стигматах, кои унаследованы евреем от первородной матерьи. Я тщился разбить ему сердце.

В скатке пламени еврей вспыхнул на лезвьи моей бритвы; такова жестокость, с коей я встал лицом к лицу. Смерть не покорила его, ибо вот он уж послал мне последний отсчет «Ромашковых Капелек», «Ириса Деликатной Дайны», «Марципана Кларнико», «Цареградских Стручков», «Серебряных Драже» и «Гвоздичных Шариков».

– Оливковое масло и дзынь-отзынь, – рек я вполне себе дружелюбно, естьли учитывать. – Оп и чехт, оп и чехт!

Отхлебнувши крупный глоток из бутыли джина «Тэнкерей», я направился к собственному своему пламени.

Острия шоколада, резкие, яко град, следовали за мною через всю комнату. От еврея ж оставался лишь его воображаемый силуэт – руки простерты, покоючись в воздухе.

– После той речи тебе следует поменять имя на Хулио, – оживленно произнесла Джесси. – Ты до смерти захулиганил того беднягу.

– Так точно. – Что-то не припоминал я никаких бесед с евреем. С развязкою взоров принял я в себя всю Джесси.

Она лежала нагая, красивые ноги разведены, опершися на белые подушки, и по всему ея телу играли случайные уродцы света.

– Приди ж и подбавь немного топлива в сие пламя, – указала она на свой горшочек с медом. Из нее плеснула внезапная и краткая арка урины, образовавши симпатичную лужицу на моих простынях. Она ее бесстрастно шевельнула большим пальцем ноги, после чего вздела ко мне стопу. С покорною пагубностию обернул я свои уста вкруг ея большого пальца и соснул, аки обычный бойцовый петух, жадно изгибая капли в проходе по глотке моей. И восстал свежим, вознамерившися к крепкому грабежу.

Эрегировавши Старого Живчика, я устроился подле Джесси, заметивши свечи, догоревшие до своих розеток. Должно быть, с евреем я подзатянул дольше, чем думал.

Я всегда считал, будто женщины обожают, естьли им раскрывают анус. Поетому когда Джесси рьяно всползла мне на колени, и я ввел три тесно сомкнутых пальца в нея, ласкаючи и меся мускулы внутри ея попы, все сердце мое принадлежало ей.

– Есть ли в сем некий грех? – кокетливо спросила она.

Я вижу выраженье у нея на лице, занявшися всевозрастающею беседой с ея сердцем, ея улыбка осторожность подвергла презренью.

Я вкопался в глубину ея тела, и она испустила долгий выдох, протянувши свои большие ноги поверх меня.

– Глубже, ангел мой. – О своем желаньи она просигналила, приподнявши попу до высоты моего лица, и я, без малейшего злого умысла, укусил ея. – О боже, – восторгнулась она, – закручай и измельчай, удовольствуйся хорошенько. – Радость сотрясала всю Джесси Мэттьюз. Мои персты сворачивались новыми и новыми кудрями у нея внутри, и она исторгла из себя влажную пасту, коя подъяла мои усилья на гребень волны. Ея слова утащились прочь, когда она вытянула одну свою длань и растянула зад свой еще шире. – У тебя нет ничего тверже? – рекла она.