Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Хотя появлялись драконы нечасто, такие аномалии отнюдь не были в лагерях чем-то неслыханным. Летом 42-го Экер сам видел, как выпал красно-синий иней, преобразивший Биркенау в зачарованную долину, рождественскую открытку с мигающими огоньками, спиральными трубами и обаятельнейшими чудесами, а Кино-Театр Аушвица (где на той неделе показывали вестерн с Монте Хейлом) стал уместным дворцом для Сына Искупителя.

Однажды безумным ветром из Треблинки принесло стаю суккубов. Они приземлились на крышу длинного барака, и текучие локоны марильоновых волос дыбились вокруг раскрытых влагалищ у них на шеях. Экера сотряс лихорадочный озноб, пока он наблюдал за сею визитацией. Между собой они передавали слепца.

Иногда он думал, что доктор Менгеле – такая же визитация, достославное существо с некой злокачественной планеты, Капитан Евгеник с Марса либо гури с темной стороны луны. Его звали «Отцом Близнецов» – им он и был, покуда не отдал их лорду Хоррору. О своем настоящем отце оставалось лишь дальнее воспоминанье, эфемерное и эйфоричное, хотя по временам, вроде восхода полной луны, Менг утверждал, что его истинным родителем был Джон Меррик, Человек-Слон.

Экер пожал своим худеньким тельцем. Есть две разновидности театра – комедь и трагедь. Менг был комедью. Экер – трагедью, ну, или ее ближайшим родственником.

– Сраньепламя! – воскликнул Менг, неуклюже переваливаясь через тщательно оркестрированную траекторию трупов. Его жирная туша колыхалась. – Еть утю… – Он юзом затормозил перед охранником СС. – Телепень, эт ты? – Изнутри кирпичного крематория заводной граммофон заиграл попурри из « Die Fledermaus » Штраусса.

Охранник с жалостью глянул на получеловека и ответил:

– Wein witch fra mine . – Свиной палкой он заехал Менгу по голове. Менг переломил человеку хребет и разместил тело – исключая черные сапоги – на холме из мертвых.

– Вот… – Он остановил зондеркоммандо. – …слыхал такой? – Менг поскреб себе в промежности, уловив большим пальцем ленточного червя и раздавив его о внутреннюю поверхность своего волосатого бедра. – Идут через джунгли два белых человека и видят: лев вылизывает жопу другому льву. Один белый говорит: «Необычно это как-то, нет?»

«Да нет, – отвечает второй. – Он только что сожрал негритоса и теперь старается его вкус заесть!»

Тот посмотрел на Менга, не понимая. Тем утром он вкопал целое поле мертвых детей по пояс в землю. На открытом ветру их тела колыхались, как пустившие корни змеи под карминным солнцем.

– Сонный ты пиздюк! – крикнул Менг, раздосадованный нехваткой реакции со стороны зондеркоммандо. – Можносмеяться, это, блядь, анекдот.

– Прошу вас, у вас еды не найдется? – Человек вытянул руку ладонью вверх.

– Чего? – недоверчиво спросил Менг, вытягиваясь всем телом во весь свой рост. – Я трачу время тебя, блядь, повеселить – а тебе, ять, подачку дай! – Он резко перднул. – Наглости тебе и вполовину не занимать. – Он дернул за крысиный хвост, застрявший у него в задних зубах. – На, пожуй-ка это. – И в отвращении зашагал прочь.

Менг философически ярился.

– Да я в лицо загляну – и тут же понимаю, надо ли ему сдохнуть. – Под ногами его земля была желтоватой глиной. Бетонные пилоны тянулись ровными рядами до горизонта, между ними сверху донизу – колючая проволока. Грубо нарисованные знаки предупреждали, что проволока заряжена токами высокого напряжения. – Я могу знать, – продолжал он, – выйдет ли из него какой-нибудь толк. И если оно не представляет собою угрозы, дальше я спрашиваю себя…

Заслуживает ли оно жизни? – Внутри громадных квадратов, ограниченных пилонами, стояли сотни бараков, покрытых зеленым толем и расположенных так, чтобы получалась длинная прямоугольная сеть улиц, тянущаяся докуда хватает глаз. – И если я позволю ему жить, будет ли от него какая-то польза? Не будет ли оно лишь отнимать у меня воздух? – В центре Аушвица стояла сторожевая вышка из изумруда и нефрита. Из ее жестокого ока два стробоскопирующих прожектора затапливали лагерь вспышками красного, как саламандров ихор. Вот Менг постоял мгновенье в своем восторге, одежды его мерцали, будто алые бородки драконов. После операции доктор Менгеле сказал ему:

– С моею помощью ты станешь самым сексуальным человеком на земле. Готов ли ты к такой ответственности? – Менг заверил его, что для такой работы он более чем годен; и добавил:

– А не получится дать мне двухфутовый хер… или две пизды… или и то, и другое? – Соски его стояли твердо, как кукурузные початки.

Вот вспрыгнула большая лягушка.

Протяженность палки бесконечна.

Аушвиц, подумал Экер, – семафор из прошлого, прописывающий будущее.

Пятьдесят лет спустя, признался Экеру Хоррор, Аушвиц станет узнаваемой торговой маркой, персонажем мифическим и столь же хорошо известным, как Шёрлок Хоумз или Тарзан. Автора, который сможет оживить «мистера Аушвица», ждет целое состояние. Воссоздать личность Аушвица – это будет предопределенной миссией. Аушвиц, святой предел тщетного узора жизни, вкрадывается в подсознание человечества, единственный архетипический аккорд, общий для всех кошмаров, заправленный топливом на наковальне Мелкого Ричарда.

А через сто лет Аушвиц образует собственный жанр и станет самым успешным на рынке продуктом в мировой истории, это имя будут знать повсюду так же, как «Кока-Кола», все средства массовой коммуникации сойдутся под его всеобъемлющим зонтиком. Лагеря – очевидная предельная эпитома замкнутого мира, желаемый образ мирового телевидения – спутники транслируют его в каждый город, поселок и деревню, он идеален для общинных мыльных опер (история повседневной жизни на краю жизни), – научной фантастики с путешествиями во времени (поезжай в свое прошлое и окажись в Аушвице). В этом телевизируемом сценарии вперед выходили пацапсы, словно обреченные любовники Хитклиффа, острота и пикантность сексуальных раздирателей белья, что возбуждает и восторгает миллионы женщин. Вина никогда не встанет на пути у коммерции, уверял его Хоррор, и его глаза кобры крали тьму.

Секс и смерть, визитная карточка лорда. Хоррор потеплел.

На дневной экскурсии в Бухенвальд две тысячи хасидов тянули шарабан, полный пацапсов. Бензин выдавали по карточкам, и двигались они медленно. Пацапсов естественно раздражала скорость путешествия. Один пацапс, озлобленно гавкая и задействовав все свои пистоны, оторвал головы дюжине евреек и в итоге нашел такую, что на вкус была как лимонные меренги. Наглядно присутствовали дурацкие колпаки и шляпки – висели у них на скошенных головах. Ввосьмером они забрались на крышу шарабана и принялись раскачивать его с боку на бок, предерзко приветствуя австрийских крестьян, чьи деревни проезжали, фамильярно колотя их по плечам дохлыми бенгальскими варанами.