Николай Олигер - Праздник Весны

Но ему казалось сейчасъ, что онъ оченъ несчастенъ, — и что онъ совершилъ какое-то преступленіе противъ своей возлюбленной.

— Онъ уже улыбается, увѣряю тебя, что онъ улыбается!

И Лія поднимала высоко къ верху въ своихъ сильныхъ рукахъ грудного ребенка, который щурился отъ яркаго свѣта.

— Развѣ онъ улыбается? Я не вижу.

— Это такъ ясно. Ты просто не хочешь видѣть. Онъ улыбается и знаетъ уже свою мать. Свою мать. Ты слышишь, Коро?

— Да, да. Конечно, онъ долженъ знать тебя. Вѣдь ты не оставляешь его ни на минуту.

— А какъ же я могу его оставить? Всетаки, онъ еще такой слабый и маленькій. Должно быть, такъ трудны первые шаги его жизни.

Коро работалъ. Иногда онъ взглядывалъ разсѣяннымъ, скользящимъ взглядомъ на свою подругу и на своего сына, который лежалъ теперь на рукахъ матери, потому-что она собиралась кормить его грудью, Ребенокъ родился крупный и здоровый, но когда Коро въ первый разъ увидалъ его, онъ показался ему такимъ безобразнымъ, что художникъ едва сдержалъ гримасу отвращенія.

Такъ вотъ онъ, плодъ ихъ любви, красивой любви, — это маленькое существо съ красной кожей и тонкимъ пухомъ на продолговатой головѣ. И вообще, все эта было такъ безобразно, — самое рожденіе и первые дни ребенка, — и все это внесло въ отношеніе къ Ліи не только новую связь, не только новую радость. Теперь что-то должно было измѣниться. Первый періодъ любви кончился, — и Коро не зналъ еще насколько хорошъ будетъ второй.

Лія дала ребенку грудь полную молока.

Теперь подруга художника была стройна, какъ прежде, но глазъ Коро улавливалъ въ ея фигурѣ почти неуловимыя измѣненія, которыя были новы для него и потому чужды.

— Ребенокъ испортитъ твое сложеніе! — сказалъ онъ невольно. — Особенно, если ты будешь слишкомъ долго кормить.

Она подняла на него удивленные глаза.

— Такъ что же? Вѣдь такъ нужно и всегда такъ бываетъ. И потомъ я постараюсь, конечно, подурнѣть какъ можно меньше. Развѣ не стоитъ этотъ ребенокъ частицы моей красоты?

Она предполагала, что такъ простъ и естественъ отвѣтъ на этотъ вопросъ. Но Коро думалъ иначе. Онъ сомнѣвался. И, чтобы скрыть свое смущеніе, сдѣлалъ видъ, что весь погрузился въ работу.

Онъ не ожидалъ, что такъ трудно будетъ разобраться во всѣхъ этихъ чувствахъ, такихъ новыхъ и непривычныхъ. Гордость отцовства и сожалѣніе о прошломъ, когда никто еще не стоялъ между нимъ и Ліей. И главное, — иные, чѣмъ прежде, оттѣнки въ любви Ліи, еще не разгаданные.

Недавно онъ говорилъ обо всемъ этомъ съ Абелой. Подѣлился съ нею своими тревогами и сомнѣніями и замѣтилъ, что она возражаетъ ему не совсѣмъ увѣренно.

— Ты сама чувствуешь, что здѣсь есть не одно только хорошее, Абела. Не слишкомъ ли рано онъ родился? Право, я еще не умѣю любить его такъ, какъ Лія.

— Ты полюбишь. Онъ привлечетъ тебя первыми проблесками сознанія, быстрымъ подъемомъ отъ безсмысленнаго животнаго къ человѣку. Вѣдь это такъ интересно, — слѣдить за рожденіемъ мыслей въ его дѣвственномъ мозгу.

— Я не воспитатель, Абела. Я только художникъ. И я почти никогда не изображалъ дѣтей, потому-что не знаю ихъ. Они мало интересовали меня, какъ все недоразвитое, недодѣланное… А сегодня я попросилъ Лію дать отзывъ объ одномъ моемъ маленькомъ наброскѣ. Она едва взглянула, сказала: хорошо! — и заговорила о ребенкѣ. А набросокъ былъ совсѣмъ не хорошъ. Я самъ зналъ это и спросилъ только для того, чтобы узнать, сохранилось ли попрежнему хотя бы ея участіе въ моихъ работахъ.

— Навѣрное современемъ все измѣнится къ прежнему.

— Ты думаешь? Я хотѣлъ бы, чтобы такъ было. Иначе…

Онъ помолчалъ немного, потомъ спросилъ, не докончивъ начатой фразы:

— Ты давно не получала никакихъ извѣстій отъ Формики?

— Ну, мы сносимся съ нею почти каждый день. Она много работаетъ, какъ и всѣ ученики Павла, который, должно быть, скоро умретъ. Но она успѣваетъ слѣдить и за нашей работой… Почему ты спросилъ о Формикѣ? Вѣдь ты давно уже не говорилъ про нее ни одного слова.

— Не знаю. Это вышло случайно. Мнѣ просто вспомнился почему-то весь ея золотой обликъ и ея смѣхъ, — веселый смѣхъ.

— Теперь она рѣдко смѣется.

— А Лія не смѣется почти никогда. Она только улыбается. У нея такая прекрасная улыбка. Прежде она улыбалась мнѣ одному. А теперь еще и ребенку. Скажи мнѣ, это — совсѣмъ новая любовь, — или Лія перенесла на сына часть той любви, которая принадлежала до сихъ поръ только мнѣ одному?

Абела разсѣянно вертѣла въ рукахъ какой-то маленькій острый инструментъ. Подняла глаза, улыбнулась и сказала:

— Взгляни.

Къ нимъ шла Лія съ ребенкомъ на рукахъ, закутанная складками своей любимой бѣлой одежды. Шла легкой и быстрой поступью и осторожно несла свое неоцѣнимое сокровище и сливалась съ нимъ въ одно цѣлое, какъ олицетвореніе прекраснаго материнства.

— Взгляни! — повторила Абела. — Есть ли на землѣ что-нибудь лучшее?

— Ты права! — сказалъ Коро. — И мои жалкія слова были недостойны моей подруги.

Онъ пошелъ къ ней навстрѣчу. Абела осталась на мѣстѣ и смотрѣла, какъ тѣ двое привѣтствовали другъ друга. Ей вспомнились дни на берегу залива, — и она поняла, что то, дѣйствительно, минуло навсегда.

— Еще немного дней, — и вашей постройкѣ конецъ. Ты найдешь себѣ что-нибудь новое. Ни одинъ день твоей жизни не пройдетъ пустымъ, неисписаннымъ листкомъ. А я не знаю, что буду писать на слѣдующихъ страницахъ. Я останусь такимъ, каковъ я сейчасъ.

— Ты сдѣлался скученъ, Кредо. Нельзя такъ часто жаловаться на судьбу.

Мара не въ духѣ. У нея только-что было маленькое столкновеніе съ товарищами по работѣ. Товарищи доказали свою правоту и она принуждена была уступить, — а Мара не любила уступать кому-бы то ни было.

Теперь Кредо сидитъ, какъ обычно, у ея ногъ, положивъ голову къ ней на колѣни, но каменщица разсѣянно вслушивается въ его рѣчи. Ея мысли далеки отъ его жалобъ и безсвязныхъ мечтаній. Но Кредо, не замѣчая этого, продолжаетъ говорить, потому-что онъ слишкомъ занятъ самимъ собою.

Онъ говоритъ, что жизнь даетъ все меньше и меньше пищи его творчеству. Тамъ, въ сосновомъ лѣсу… тамъ было лучше. Онъ и больной Галъ стояли тогда въ сторонѣ отъ общаго потока жизни. Ихъ души развивались самостоятельно и, когда наступало время, мысли сами собою выливались изъ души, какъ вода изъ переполненнаго сосуда. А здѣсь слишкомъ чуждо и суетливо. То, что зарождается, онъ не успѣваетъ еще облечь въ форму, когда что-то новое уже приходитъ и перевертываетъ ненаписанную страницу.

И, наконецъ, слишкомъ мало трогаютъ его всѣ эти великолѣпныя зданія, эта безличная роскошь, такъ похожая на площадное самохвальство. Слишкомъ много пищи для чувства, для грубаго чувства и мало — для мысли, потому-что все уже обдумано и взвѣшано заранѣе и величина художественнаго впечатлѣнія учтена научными таблицами. Можетъ быть, красота живетъ. Можетъ быть, даже именно теперь она царствуетъ надъ міромъ. Но тихая поэзія, тихая лирика умираетъ.