Константин Волков - Эволюция человечества

Когда машина остановилась у ворот дома, Курт помог Эрне выйти, взяв на руки своего сына. Произнесённая в голове фраза «Мой сын» уколами прошлась по всему телу. Он никогда не говорил о том, чего так сильно боялся весь последний год. Боялся, что биология возьмёт своё и что «своим» он, не скрепя сердце, сможет назвать только единокровного сына. Зов крови оказался нем. Он молчал под натиском того, что пока ещё не научились ловить и передавать при помощи нанотехнологий и генной инженерии. Душа, дух, сознание — у каждого было своё название для этой не изученной человеком субстанции. Но это точно она, а не кровь делала из нас отцов и детей, успешных или неудачников, негодяев или героев. Этот простой вывод ему, взрослому мужчине, был недоступен без помощи маленького человека, увидевшего мир всего несколько дней назад.

Тускло мигнул чип на дверном замке. Потрясённый Курт с ребёнком в руках, переступил порог дома. Следом за ним вошла Эрна и в коридоре плавно зажёгся свет.

— С днём рождения, молодой Дальберг, — услышала она знакомый, очень тихий и хрипловатый голос. В этом голосе ясно читалась улыбка, придавленная слезами.

В мягком свете электрических ламп стояли её родители. Стояли так, будто всё то время пока её не было, они несли здесь почётный караул, охраняя каждую самую незначительную деталь её дома. Казалось, этим они хотели искупить и отбросить всё, о чём так горько жалели сами все эти долгие годы.

Ранним утром Хеймо привёз сюда родителей почти без слов. Не требовались долгие разговоры, объяснения и убеждения. Просто в какой-то момент всем стало понятно, что должно быть только так и никак иначе.

Хеймо стоял за сестрой в дверях. Она хотела обернуться и попытаться сказать ему хоть что-нибудь, но нужное как всегда не находилось. Хеймо опередил её.

— Ты его разбила. Кокон разбит, Эрна.

На вдохе раскалённый воздух врывается в легкие, опаляя грудь изнутри. В голове гудит, как в печи, раскочегаренной до предела. Тело страдает. Разум, наблюдающий за изматывающей погоней со стороны, пытается рассчитать, когда наконец тело не выдержит внутреннего накала, взорвется и разнесет ко всем чертям ненавистные улицы, город, мир. Одна вспышка в кромешной тьме. Всполох. Ничто. Однако заточённый в измождённом теле паршивец имел наглость проявить волю к жизни. Бессмысленное упрямство обреченного на смерть преступника, борьба за никчемную жизнь бесят разум. Бег продолжается. Чувства мешают наблюдать, думать, обнуляют вновь и вновь самые точные и досконально выверенные расчёты.

Силы на исходе. Мир окрасился в красноватый оттенок. С каждым ударом ступней о мостовую краски все более темные. Дома, улицы, небо — в крови. С каждым выдохом труднее лавировать среди грязных силуэтов стен, людей, редких деревьев. Каменная кладка. Веревка. Мертвый друг сдержал слово. Воспоминания из детства некстати кружатся в голове, мешают и без того ставшим почти никчемными глазам разобрать путь. Тело подводит на последних шагах. Паршивец даже не понимает, что рухнул посреди площади, или не хочет это принять. Огненный шар медленно приближается к распластавшемуся на брусчатке телу, изгибается, вытягивается, сжимается, принимает форму маленького человека. Огненный карлик наклоняется к без минуты покойнику, и горящее сморщенное лицо искажается от ужаса.

Ледяная боль внезапно пронизывает подреберье. Яркий искусственный свет сжигает кровь в пепел…

— Вставай, Паршивец, хватит дрыхнуть! — свой ор Ботинок сопроводил вторым ударом в бок.

— Оставь его. Мы своих не трогаем, время есть, — осадил Седой, староста отряда мусорщиков К987.

— Не трогаем, пока они нас не трогают, — Ботинок сплюнул. — Из-за него уже на прошлой неделе все получили. Не может заставить себя подняться, все снит себе чего-то.

— Не тронь, сказал, — тяжелый взгляд старшего не сулил длинноногому мусорщику с огромными ступнями ничего хорошего.

Ботинок плюнул в очередной раз и врезал по голени стоящему рядом Щуплому. Худое лицо невысокого молодого парня отозвалось виноватой улыбкой. Щуплый, как и каждое утро, склонился над тяжело приходящим в себя Паршивцем. Тело насильно вырванного из кошмарного сна мужчины не слушалось: холодные руки словно принадлежали другому человеку, ног он не чувствовал вовсе. Щуплый растер до боли худыми узловатыми пальцами уши и щеки друга, помял кисти и присел в ногах Паршивца, когда тот, ещё не получив полный контроль над своим телом, неловко брыкнул в его сторону и, срываясь, заплетающимся языком предложил убраться куда подальше.

— Да ладно, это не твоя вина, — очень тихо ответил на грубость вечно виноватый Щуплый. По-детски широко раскрытые глаза подчеркивали уродливость асимметричного лица с не по возрасту изрытой морщинами кожей.

— Отстань ты от меня, — с трудом поднимаясь, бурчал второй. Идеально ровная поверхность пола сбивала с толку ещё пару секунд назад нёсшийся по каменным улицам сна разум — ноги разъезжались.

— Всегда ты так, — обиделся Щуплый. — А что, если отстану? А что, если все?

— Что все? — отгавкивался Паршивец. Оперевшись о стену, он пытался устоять на все ещё ватных ногах.

— А что, если я возьму и умру. И все! — Щуплый расправил плечи, выпятил грудь вперёд. Все в комнате напряглись. Высокий сгорбившийся Паршивец нависал над расхрабрившимся Щуплым, как раненая хищная птица над загнанной мышью, и не мог ничего ответить на выпад обычно незаметного парня.

— Да ты не Щуплый, а Дебил, — вмешался Ботинок, в третий раз за это время обходивший небольшую лишенную предметов комнату. — Если б ты собрался сдохнуть, тебя бы уже психи давно учуяли и забрали. Единственная польза от этих тварей, что не приходится видеть, как вы все корчитесь перед смертью.

— А я и не собирался корчиться, — не унимался первый.

— Заткнитесь уже, — прервал Седой, передернулся, получив мысленный приказ, и продолжил, — стройтесь по одному, сначала тест.

— Опять тест! Третий за неделю! Психи совсем с ума посходили, — плюясь, сорвался на крик Ботинок.

Одиннадцать мужчин отряда К987 выстроились в колонну перед едва видимой щелью двери. Одиннадцать серых силуэтов прочертили линию от стены до выхода, разделив белую комнату на две равные части. Яркое освещение, исходящее от идеально выверенных стен и пола, ослабевало. Люди в незаметных униформах мусорщиков слились с серостью комнаты. Щель, пропускающая свет лифта, горела на ставшей темной стене.

— Наши врата ада, — гоготнул Беззубый.

Старый мусорщик лишился передних зубов в первые годы работы в отряде. Несчастные случаи на разнарядках происходили ежедневно. Горбатый Шрам рассек себе лицо. Хмурый лишился уха. Утильщики и мусорщики не имели ценности для общества. Безопасность гарантировалась высшим отрядам: профессионалам, интеллектуалам, психам, решателям.