Жорж Старков - Сначала исчезли пчёлы…

Отчего я решил, что моё мнение — именно моё, а не взращённое семя, подсаженное в мозг, ещё в детстве — я до сих пор не понимаю. Может то, что я думаю чуть иначе, чем принято — это просто один из подвидов сознания? Чтобы грядки поросли, под общим названием «человек разумный», не были столь уж однородными и скучными? Может так и задумывалось, чтобы среди массы индивидов были те, кто бы разделял это определение на две части, относя себя к индивиду, а всех остальных к массе… Наверное, это просто глупость, помноженная на эгоизм. Но, так или иначе, мне почти всегда было плевать на то, что обо мне думают другие. Сегодня это не так.

Когда на гребень холма начали выпрыгивать машины известных визитёров, мы, на всех парах, рванули по другой, почти неиспользуемой дороге, уходящей в давно засохший пролесок, огибая надвигающихся бандитов по широкой дуге. Когда мы гнали по поселению на противоположный выезд, станичники готовились отразить атаку. На нас смотрели непонимающими глазами, в которых читался один единственный вопрос: «Куда же вы?» Я далёк от мысли, что наши же соседи, в сердцах окрестили нас предателями, награждали в спину нелестными эпитетами или сыпали проклятия. Но, само понимание того, что основания подумать так имелись — грызло меня изнутри. Плохо, когда что-то жрёт изнутри. Это отвлекает от насущного и более важного. Хотя, наверное, всегда кажется, что разобраться в себе — это самое неотложное из всех дел. Думаю — это очень большое заблуждение. Иногда нужно отложить поиски душевного равновесия на более подходящее время. Жаль, я это понял только сейчас…

Кажется, я был больше занят созерцанием своего внутреннего, поеденного сомнениями, мира, чем мира внешнего. Хотя, почему «кажется»? Так и есть. Вместо того, чтобы слушать в оба уха и глядеть в оба глаза — я закрылся от раздражителей, дабы заглянуть в себя — теперь вот, стою, заглядывая в сдвоенный ствол, направленного мне в лицо охотничьего ружья, где есть все перспективы найти успокоение, только уже несколько иного рода…

— Медленно отстегнул магазин, передёрнул затвор, поставил ствол на предохранитель и поднял над головой, — доносится вполне спокойный, чуть скрипящий голос из полумрака распахнутой входной двери, того самого, первого дома у которого должна была располагаться огневая точка Сан Саныча, то есть моего отца. — И корешки твои пусть сделают то же самое, — скрипит голос, и ствол чуть покачивается влево.

Я не вижу, но чувствую растерянность товарищей за моей спиной. Огибая самый первый от въезда в деревню дом, мы никак не рассчитывали, что строение окажется обитаемым. Дом казался давно заброшенным. Крыша в двух местах провалена. Заглядывая в окна, сначала с почтительно расстояния, через оптический прицел — внутри дома мы видели полное запустение, свидетельствующее о том, что тут уже давно никто не живёт. Потом, потихоньку забрались во двор, через один из множественных проломов в изгороди, и убедились, что оптика не искажает действительности.

От улицы, где, несмотря на ранний час, могли появится местные, в том числе и бандиты, нас отгораживала стена жёсткого и колючего кустарника, высаженного, в своё время, вдоль забора, дабы полностью отвадить непрошеных гостей от мыслей без приглашения проникнуть на территорию. Почти бесшумно пробираясь меж ним и заброшенным домом мы никак не думали быть обнаруженными, а тем более застигнутыми врасплох.

— Повторяю в последний раз, — «голос» упирает сдвоенный ствол мне в щёку и являет моему скошенному взгляду своего обладателя, чуть показавшегося из тени, — магазины отстегнуть, лапки с оружием в гору!

Обладатель голоса делает небольшой шаг вперёд и ещё сильнее упирается мне в лицо дулом ружья, чтобы мои товарищи увидели округлость чёрного металла. Однако, сам владелец скрипучего голоса не выходит за порог, таким образом, лишая моих товарищей любого шанса решить вопрос с помощью собственного выстрела. Я послушно отстёгиваю магазин и кошусь на того, кто сейчас оказался хозяином положения.

Мысли скачут, но отдельные черты лица врезаются в память, будто безжалостное зубило высекает эпитафию на моей надгробной плите. Глаза серые, холодные, обрамлённые глубокими морщинами, кажется, расходящимися по всему жёлтому лицу и нисходящими на «нет» лишь на гладкой, лишённой волос макушке. Губы узкие, перекошенные, то ли презрительной, то ли издевательской ухмылкой. Руки сухие и тонкие, такие, какие бывают у немощных стариков. Но эти руки держат ружьё крепко, не давая ему шанса даже шелохнуться без желания хозяина.

— Раз! — начинает отсчитывать старик, и я поспешно дёргаю свободным мизинцем затвор и поднимаю вверх винтовку с изъятым магазином. — Два, — продолжает старик.

— Что? — сотрясается всё внутри, от продолжения его отчёта.

— Не к тебе вопрос, — спокойно уточняет он. — Два с половиной!

— Хорошо-хорошо! — слышу сзади взволнованный голос Лешего и приглушённое «бля» Сергея, а затем шорох, выползающих из своих боевых лежбищ, магазинов и клацанье затворов. — Уже лучше, — кивает он. — А теперь — топ-топ, медленно, на меня, — начинает он скрываться в полутьме коридора, — гуськом, лапки кверху, — и мы послушно движемся за стариком, делающим аккуратные шаги вглубь заброшенного дома.

Коридор короткий, ведущий прямиком в большой пустынный зал. Ни влево, ни вправо, от пристального взора округлых колодцев двустволки, не скрыться — только смотреть в них, только следовать за ними…

— Стоп! — негромко командует старик, когда мы все оказываемся в зале. — Оружие — на пол, медленно. А теперь, — продолжает он, дождавшись, когда винтовки окажутся на истёртых временем досках, — пистолеты. Так же, без резких движений.

Переглядываемся, достаём пистолеты, складываем их в общую кучу.

— В сторону, к стеночке! — покачивает он стволом вправо.

— Ага, «к стеночке?» — хрипит Леший. — А вот хрен тебе, козёл старый! В лицо стреляй! Или слабо?!

— Не слабо, — спокойно уверяет старик, — но рано. К стеночке, ты, — переводит он ствол с меня на живот Лешего, — бычара тряпочный! Бугор вернётся — тогда и посмотрим, что с вами делать. А пока, к стеночке, фуфлыжники!

Мы начинаем медленно и робко, приставными шажками двигаться к указанному месту. Мой взгляд приковало двойное дуло ружья и лишь где-то на заднем, размытом фоне, что-то мелькает в окне и двустволка чуть подрагивает. Поднимаю взгляд и вижу, как в затылок старику упирается, просунутый сквозь давно лишившееся стёкол окно, ствол автомата. Взгляд скользит по металлу, потом по рукам и останавливается на лице нового участника сценки — на лице моего отца.

— Руки вверх, — негромко, но очень вкрадчиво произносит Сан Саныч.