Жорж Старков - Сначала исчезли пчёлы…

Будильник я не заводил, шума способного меня разбудить тоже не было, никто не вырывал меня из сна насильно. Я сам, добровольно, открываю глаза, но продолжаю лежать неподвижно. Грязный пол и мою голову разделяет занемевшее плечо. Я сильно отлежал его, рука не чувствуется. Я вижу как в уголке, прижавшись к стене и деревянной перегородке, разделяющий секции барака, свернулись в клубочек Суворины. Лиза укрылась сама и, насколько это было возможно, укутала младшего сына своей вязаной кофтой, а сверху, поверх неё, их грела куртка моего отца. Видимо, он накинул её уже после того, как Лиза и Димитар заснули. Здесь же, положив голову матери на колени, прямо на полу растянулся Лёша. Он не был ни чем не укрывался, но не ёжился и, казалось, чувствовал себя вполне комфортно, по крайней мере, в плане температурного режима.

Чуть скосив глаза вправо, я увидел ноги Сергея, всю остальную часть тела скрыла от моего взгляда бочка, служившая источником тепла. Мой товарищ тоже, изначально, как и Суворины, предпочёл ночевать подальше от греющихся аборигенов, но, по всей видимости, ночью переполз поближе. Холод победил брезгливость. Надо сказать, несмотря на то, что лето вступает в свои календарные права уже послезавтра, по ночам ещё довольно холодно. Я почувствовал это даже во сне, а потому тоже ночью перекатился поближе к бочке. Вообще, наконец, поднявшись и окинув взглядом нашу компанию, я понял, что близость к огню предпочли все, кроме Лизы и её сыновей. «Зря», — подумал я. Холод — штука опасная. Тем более, в нашем положении.

— Проснулся, — звучит откуда-то сбоку.

Протерев глаза и обернувшись, вижу у бочки, чуть ближе к продольному проходу меж секциями, незнакомого мужчину. На вид лет шестьдесят, крепкий. Седой, чуть лысоват, чуть небрит. На ногах старые беговые кроссовки и джинсы, торс скрывает чёрная майка с почти стёршимся неразборчивым рисунком, а поверх неё меховая овчинная жилетка — по нынешним временам довольно редкая вещь.

— Здарасте… — бурчу себе под нос, усилием воли выгоняя из головы утреннюю сонливость.

— И тебе не хворать, — негромко, чтобы не разбудить остальных, говорит незнакомец. — Откуда к нам?

— А вы, собственно, кто?

— Ну, можешь считать меня местным старостой, — без особых эмоций отвечает на, не слишком, но, всё же, дерзкий вопрос. — Так, откуда?

— С окраины, там, где рынок.

— Ммм… — безучастно мычит мужик. — А чего ушли?

— Бандиты, — пожимаю плечами.

— Ясно. А сами-то кто?

— Просто люди.

— Простых людей сейчас нет почти. Простые, вон, — кивает на чумазую парочку, практически вплотную прижавшуюся к бочке у противоположной стены, с уже догоревшими дровами, но всё ещё хранящей некоторое тепло, — третью неделю здесь переламываются.

— Переламываются?

— Ага. Наркоманы. Для «вмазки» людей грабили, теперь скрываются. А вы на наркоманов не похожи. Да и не ходят они такими толпами. Так, чего вам в городе не сиделось? Вы же, системные, это сразу видно…

— Так получилось… — отмахиваюсь и замолкаю. Мне нечего больше сказать и мужик, кажется, это понимает.

— Меня Спиридоном зови, — через паузу нарушает он тишину, — можно просто «Спиртом».

— Спиртом? — удивляюсь. — Бухнуть любитель?

— Сейчас все бухнуть любители. Уже пятьдесят лет поколение «любителей» наша страна воспитывает. Нет, — качает он седой головой, — просто прозвали меня так. Не знаю почему. Может потому, что Спиридон — слишком длинное имя, а все стали такими ленивыми…

— Понял. А я — Игорь, — протягиваю руку и жму широкую ладонь собеседника. — Там, — киваю за плечо, — Сергей, Лиза с сыновьями. Старший — Лёша, младший — Димитар. А это, — указываю пальцем на храпящего Сан Саныча, — мой отец — Александр. Ещё Федя с Эдиком были, но куда-то…

— А, эти… — перебивает Спиридон. — Я их в степь отправил.

— Что значит «отправил»?

— То и значит. Дрова нужны… Хотя, какие там дрова. Так, мелочь всякая…

— Они у тебя работают, что ли?

— Ну, почему же, работают… — уселся он поудобнее. — Работа — от слова рабство. А работать на кого-то — значит быть его рабом. Хотя, ты же из города — часть современного социума. Чего тебе объяснять, всё равно не поймёшь…

— А ты попробуй, — настоял я.

— Игорь, мы живём и помогаем друг другу. Так и было задумано изначально, наверное… В нашем нынешнем мире одни работают, чтобы делать богаче своих боссов, получают гроши и тратят их, чтобы делать богаче других боссов. Это неправильно. А помогать друг другу — правильно. Вот, вы пришли… Вас же никто не прогнал? Не прогнал, — не дожидаясь меня, отвечает сам на свой вопрос. — Мы не спрашивали — есть ли у вас, чем расплатиться за приют. Да, — поднял он ладони вверх, — согласен, это не отель и здесь нет номеров класса «Люкс», но всё-таки… Это помощь. Это то, для чего выкристаллизовалось общество — чтобы люди могли помогать друг дружке и жить не боясь, что кто-то останется один на один со своими проблемами. Для этого и была придумана десятина — прототип нынешних грабительских налогов, чтобы помогать тем, кто в этом нуждается, и строить новый, лучший мир. И во что это превратилось? Что стало с этим миром?

— Его не стало…

— Вот, то-то и оно. Общество разрушило его. А почему? Потому, что стало неправильным, стало поклоняться новым идолам — роскоши, чрезмерному богатству… Общество забыло для чего оно появилось. Мы забыли, для чего появились…

— И для чего же мы появились на этот свет?

— Не знаю. Я, наверное, чтобы приютить вас и всех этих несчастных, — окинул он взглядом барак. — А вы — это вам виднее.

— Философия… — грустно усмехаюсь, понимая, что для большинства вопросов, которые возникают при таких разговорах, все ответы риторические.

— Может быть, — соглашается Спиридон. — Но ведь, она задаёт самые главные вопросы. И всегда задавала…

— Спиридон, — решаю перевести разговор на другую тему, — а ты давно здесь? Я имею в виду, не старостой или как там тебя, а вообще?

— Давно. Всю жизнь.

— Ты местный?

— Ага, — кивает он, доставая из кармана ломтик ржаного хлеба.

Вопросительно кивает, мол, будешь? Прислушиваюсь к своему желудку, понимаю, что да. Спиридон разламывает кусочек надвое и протягивает мне половину.

— Я здесь вырос, — продолжает он, остановив взгляд на какой-то, одной ему видимой точке, — главой хутора этого был.

— Серьёзно?

— Да, — чуть подвывая, протянул Спиридон, — пятнадцать лет. Представляешь? В своё время у нас хорошо было.

— А, что потом случилось?

— А, потом хутор умер. Здесь люди хорошо жили, дружно. Кто в городе работал — каждый день ездил, тут ведь недалёко. Кто на фабрике кондитерской, что у соседней деревни стояла. Но, в основном, все свои хозяйства вели, да на районный или городской рынок излишки свозили. Жили, конечно, не так, чтобы прямо богато, но в достатке. Потом, крестьян и мелких фермеров вытеснили с прилавков, а позже — это даже ты помнить должен, вообще вне закона сделали. А потом фабрику закрыли. В общем, уехали люди. Сначала молодёжь, а потом и кто постарше. Старики поумирали. Из местных здесь всего четверо. Я, баба моя, мужичёк один, да сын его. Всё! Остальные пришлые.