Жорж Старков - Сначала исчезли пчёлы…

Из нерешительности нас вырвал настойчивый наказ отца, который встал, огляделся, сказал «пошли». Потом он, для убедительности и излишней аргументации своих намерений, наконец, начать движение, пнул ногой нас с Сергеем, растянувшихся на пузе и опасавшихся сменить позу. Когда мы все поднялись с земли, он кивнул на Запад. «Поезд, — пояснил он. — Сейчас пройдёт поезд, слышите?»

И действительно, через пару минут тишь нарушил ритмичный стук колёс о стыки рельсов. Он доносился издалека, но с ним была уже не полная тишина. А значит и хруст сухой растительности под неаккуратными ногами чуть размывался на общей звуковой палитре. Мы отошли подальше от дома влево, потом сделали широкую дугу, огибая ещё и соседнее строение, где находился нелегальный рынок — так на всякий случай, и вышли к узкой лесополосе, за которой простиралась полоска давно заброшенных полей, а за ней извивалась река.

Федя убедил нас, что нужно держать путь именно к воде. В тех местах есть, где укрыться от лишних глаз и от возможных погодных капризов. По его заверению, путь должен был занять час-два — это максимум. Пересечь поле, потом небольшой участок ухабистой степи и «вуа-ля» — мы у небольшого прибрежного заброшенного посёлка. На деле, ковыляли мы часа три, ужасно выбились из сил, но, наконец, дошли до нашей точки «Б».

И вот мы встаём на порог того самого убежища, о котором твердил Федя. Перед нами предбанник длинного барака. Другие строения в посёлке, либо, в разной степени разрушены и непригодны для укрытия, либо заросшие сорняком и ядовитой плесенью, вызывающей у человека приступы удушья.

— Это и есть твоё место? — брезгливо спрашивает у Феди Сергей, заглядывая вовнутрь барака, где кипит своя собственная жизнь маленькой общины.

— Тебя что-то смущает?

— Да. Это же бомжатник!

— А вы кто? — окидывает Федя взглядом нашу компашку и усмехается.

Все молчат. Понимают — Федя, по сути, прав. Мы теперь такие же бродяги, как и все, кто копошится в грязи покосившегося барака, а может и хуже. У местных, хотя бы такой дом есть. Все это осознают, но привычки просто так не исчезают.

Мы брезгливо проходим мимо сидящих у стен чумазых людей, стараясь соблюдать почтительное расстояние. Всем противно и мне тоже. А ещё противнее, что я понимаю — в этих людях течёт такая же кровь, как и во мне, но я всё равно не могу подавить своё отвращение и от этого начинаю себя ненавидеть. Ведь, дай им дом, условия, работу с достойной оплатой и они будут ничем не хуже нас — тех, бывших. А может и лучше. А может и мы, через месяц, станем ещё более отпугивающими взгляд, привычный лишь к городскому быту.

Федя ведёт нас вглубь барака. У одной из железных бочек, в которых мерно горят какие-то разномастные деревяшки, народу чуть меньше. Он указывает на свободное пространство. Превозмогая брезгливость, садимся на грязный, заляпанный непонятно чем, пол.

— Спасибо, — говорю Феде, — и тебе Эдик, — киваю младшему горе-налётчику.

— И тебе спасибо, Игорь, — отвечает старший «бандит».

— А мне за что?

— За то, что не оставил там, прикованными к батарее. Знаешь, кочевники редко отпускают на все четыре стороны. Даже если попробовать купить свою жизнь, вероятность того, что, когда выбьют из тебя всё хоть мало-мальски полезное, не прирежут — очень мала. А с нас и брать-то нечего было. Так что точно кирдык.

— Который час? — вдруг спрашивает Лиза.

— Полночь почти, — отзывается отец вытягивая ладони к огню.

— Спать давайте… — предлагает она, скосив глаза на задремавшего на её плече Димитара.

— Давайте, — соглашается Сергей.

— Лиза, Лёша — к огню поближе двигайтесь, — машет рукой отец.

— Нет, спасибо, — кивает она на сидящую рядом с нами старуху, раскачивающуюся из стороны в сторону, будто в трансе, и парня, трясущегося, явно от наркотической ломки, расположившегося по другую сторону бочки, — нам и здесь, у стеночки, хорошо.

— Холодно будет, — качает головой отец.

— Нормально, — упрямится Лиза. — Лето, почти…

Наблюдая за лёгкой полемикой, устало укладываюсь поближе к костру, сворачиваясь калачиком. «Спокойной ночи», — бормочу, закрывая глаза и, почти сразу, проваливаюсь в сон.

Я снова маленький. Снова это чувство, такой искренней и чистой, беззаботности. Такое мягкое и слегка щекочущее нутро, простое и, в то же время, неописуемо многогранное… Такое однозначное счастье.

Я бегу по возведённым стенам недостроенного дома, смеюсь. Мы играем. С кем — даже не знаю. А важно ли это, если есть оно, счастье? Мне так весело. Так свободно дышится. Я взбираюсь на плиту перекрытия, ложусь на живот и заглядываю на первый этаж — никого. Меня не видно, но я решаю спрятаться там, где меня ещё сложнее будет найти. Стены второго этажа выведены на уровень третьего, только перекрытия не проброшены. Кладка по краям выщерблена временем. Как раз достаточно для того, чтобы цепкие детские пальцы нашли опору.

Взбираюсь на самый верх. Стена толщиной в два с половиной кирпича — вполне хватает для того, чтобы скрыть тонкое детское тело от обзора снизу. Ложусь на спину. По-доброму ухмыляюсь. Меня не видно! Снизу посмотрят — пусто. А я здесь! Никто меня не найдёт — я уже победитель! Чуть отодвигаюсь от внутреннего края, чтобы полностью включить свой детский режим невидимки. Ещё чуть-чуть, ещё… Не понимаю, что происходит. Левая лопатка проваливается вниз и я, с ужасом, понимаю, что падаю. Успеваю уцепиться рукой за край. Сначала одной, потом второй. Поражаюсь — какие же цепкие детские руки. Сил хватает, чтобы держать тщедушное тело. Подтягиваюсь, закидываю на плоскость правое предплечье, но тут пальцы левой руки соскальзывают — от кирпича, в который они впились, отламывается край. Я теряю хрупкое равновесие и меня, снова, тянет вниз. В истерике скребу крошащийся рукотворный камень.

Тут справа на стену, тем же путём, что и я, взбирается мужчина. Лицо его сокрыто капюшоном толстовки. Он на полусогнутых ногах подбегает ко мне и протягивает руку, она вся в язвах и коросте. К горлу подступает комок, а внизу живота холодеет. Я ещё яростнее начинаю скрести кирпич, но это не приносит ничего, кроме стёртых в кровь пальцев. В отчаянии я заглядываю в капюшон и вижу своё лицо. Вижу себя, только взрослого, такого как сейчас. Лишь лицо другое, страшное — побитое кожными хворями и с отпечатками невзгод и лишений, выпавших на век, того, другого меня.

Подавив рвотный позыв, хватаюсь за отвратительную руку и оказываюсь на стене, спасённый. Слёзы застилают мои глаза. Я смахиваю их и понимаю, что один, а мой спаситель куда-то исчез. Сажусь на кирпич и закрываю лицо руками. Я плачу сильно и горько. Не оттого, что едва не погиб, а от стыда. Меня сжигает изнутри потому, что я не пожелал принять помощь от того, кого я посчитал хуже себя самого. Мне стыдно, и я ненавижу этого маленького эгоистичного мальчика. Я ненавижу себя. Я сижу роняю слёзы на худенькие острые коленки, роняю слёзы и взрослею…