Жорж Старков - Сначала исчезли пчёлы…

— На кого «из них»?

— Из изгоев. Вы стараетесь быть грубым, чтобы казаться сильнее. Стараетесь показать, что знаете, как именно нужно действовать в той или иной ситуации. Но, вы ведь, просто такой же беглец, как и я. И, вас выдаёт ваше образование и аналитический ум. По крайней мере, их проблески, за той мишурой грязного камуфляжа, которой вы себя окутали. Сами эти качества, бесспорно, очень хороши. Но вы брезгливы. А посему я делаю вывод, что грубый быт вам так же непривычен, как и мне. Вам и вашему другу — Сергею. Посему, думаю, вы оба ещё совсем недавно были законопослушными гражданами и держались за свою работу. У вас неплохое образование, скорее всего, гуманитарное…

— Вообще-то, мы говорили о вас! — обрываю его дедуктивную цепочку, надо отметить, весьма рассудительную и крайне близкую к правде. — Так, почему?

— А вы расскажете свою историю? Как вы здесь оказались?

— Расскажу, — сдаюсь я. — Кто первый?

— Ну, раз вы уступили, — замялся профессор, — давайте я…

Он чуть поёрзал на стопочке кирпичей из обрушенной стены коровника, которые он примостил себе в качестве стульчика, и полез в нагрудный карман.

— Что там? — интересуюсь чуть с опаской.

— Причина, — просто отвечает профессор и извлекает, судя по всему из-под подкладки, небольшую книжицу со сшитыми вручную страницами. — Это и есть то, из-за чего это произошло именно сейчас.

— Книга?

— Да, — кивает Виктор Ефимович, — книга. Простая, незатейливая, правдивая…

— Правдивая?

— Да. Это история нашей страны. Последние сорок лет.

— И чего же там такого? Такого добра навалом.

— Увы, — с сожалением жмёт плечами седовласый экс-преподаватель. — Такого уже давным-давно не делают. Я хотел стать тем, кто сможет.

— Что сможет? — не до конца понял я. — Исторической литературы — пруд пруди.

— Нет. То, о чём вы говорите — не история. История — это когда описываются реальные события и факты, на основе которых читатель может сам делать выводы. К сожалению, уже очень давно, все выводы делают за нас. История давно потеряна, молодой человек. Я хотел сохранить хотя бы то, чему был свидетелем сам…

— То есть — ваше видение?

— Нет. Это просто документальное отображение объективной реальности. Факты, события, как я уже говорил, заявления управленцев высшего порядка, краткие характеристики международных соглашений и межкорпоративных договоров — всё то, что отражается на нашей жизни. Всё это здесь, — похлопал он ладонью по небольшому самодельному томику, — без домыслов, без оценок, без соплей, как вы говорите…

— Вы, конечно, извините, профессор, но мне кажется, это недостаточное основание, чтобы отдать вас под суд. В России каждый день сотни журналистов фиксируют историю. И далеко не все в выгодном режиму свете! Так что, ваша «исключительность», как по мне, так сильно надумана.

— Вы и правы и не правы одновременно. Люди, в частности журналисты, и ещё некоторые, иммунитет к конъюнктуре, действительно, имеют. Не все, конечно, но имеют. Однако, уже через несколько лет, все материалы затеряются в общем потоке информации, поверьте мне. Какие-то будут засекречены или намеренно утрачены. Какие-то — просто сочтут бредом сумасшедших. Ведь, столько авторитетных изданий говорили совсем о другом! Кто расценит статью одинокого в своих суждениях, как зерно правды в общем потоке лжи? Да и, к тому же, журналистов, ведь, тоже судят. Тебе ли не знать…

— Мне то — да. А вот, вам, откуда известно, что мне это известно?

— Спиридон рассказал.

— Когда успел? — спрашиваю скорее у себя, чем у собеседника.

— За сбором вот этого, — махнул он книгой на котелок, в котором, по прежнему, плясали корешки да, уже утратившая изначальную форму, трава. — По-моему, надо звать Елёну. Мне кажется, уже половина выкипела.

— Думаете готово?

— Думаю — надо звать Елену…

— И, всё-таки, — решаю дожать Виктора, — неужели история имеет для всех такое значение? Ведь приоритеты уже давно расставлены. В политике, экономике, религии… История — прошлое. В вашем случае, — киваю на книжицу, — не такое далёкое. Кому она может помешать?

— Возможно — никому. Тем более, что её всё равно не издадут, — с усмешкой вздыхает профессор. — Но, тем не менее, зачем нужны те, кто готов тратить своё время на хроники? Ведь, для этого есть целые структуры. На самом деле, возможно, вы правы, молодой человек. Возможно, никто бы меня не осудил. Но сам факт того, что мной заинтересовались, сразу же после того, как я отправил рукопись в издательство, уже говорит о том, что мне нет места в нашем обществе. Оно само даёт мне понять, что я инородный предмет. Ведь, никому не нужна правда. Всем достаточно официальной версии. Она всех устраивает. Всех устраивает версия о том, что Сталин был тираном и кровопийцей. В учебниках почти не осталось фактов, описывающих положительные стороны его правления. Так же, только наоборот и с правителями «новой России» — Горбачёвым, Ельциным и так далее. Ошибки и откровенное предательство собственного народа, где-то там — за полями страниц. История, молодой человек, очень мощный инструмент концептуального управления. Это надгосударсвтенный уровень! Это гораздо эффективнее конституции и любых других законов. Это тот лабиринт, через который проходит наша мысль, в наших же собственных головах.

— Как религия?

— Шире, молодой человек, шире. Но вы мыслите в правильном направлении. Религия — один из инструментов концептуального управления. Один из главных, — указательный палец профессора наставленнически выстреливает вверх, — но не самый. Он имеет примерно такое же значение, как и история. Но, самый главный — мировоззренческий. По-сути — это совокупность всех инструментов. Страха, привычек, традиций, истории, веры, потребностей, управленческого культа. Это то, как мы мыслим, какими категориями. Задел на наше нынешнее мировоззрение был дан ещё в двадцатом веке. Но гиперускорение стройке нового коллективного сознания дали именно в двадцать первом столетии. Это всё очень печально. Поэтому, мою книгу можно охарактеризовать как документальная драма…

— Профессор, так, если вы сами признаёте, что вас могли, в конце концов, оставить в покое — почему вы ушли? Почему не остались в городе, хотя бы ради того, чтобы учить студентов? Ведь, тех, кто мыслит критически и может научить молодёжь думать самостоятельно, осталось не так много.

— Эх, — с силой давит он смешок и прячет книжонку обратно под подкладку, — вы, определённо, лучшего мнения о нашей молодёжи, чем следовало бы. Последний студент, способный думать и отличать истину от того шлака, который закачивают нам в мозги, выпустился с нашего факультета три года назад. Увы, но это так. Некого там больше учить…