Рэй Брэдбери - Полуночный танец дракона [litres]

Мистер Томас скромно молчал.

А Леверинг продолжил:

– В душе любой мужчина завидует вам – по крайней мере, в той ее части, где расположено либидо и любовное разнообразие! Вас потянуло на сторону? Не спешите менять жену – она легко может изменяться сама. Presto! [47] Быстро, здесь : Вуаля! Она ведь как хрустальная люстра с разными режимами освещения! Каждый раз комната, в которую она входит, расцветает новыми красками! Такое пламя может согревать мужчину даже не всю жизнь – две жизни. И прощай, скука!

– Моя жена была бы польщена.

– Но разве не об этом мечтает каждый женатый мужчина? Разве не ждет он от своей супруги чудес и превращений? А что получает в реальности? Вместо калейдоскопа эмоций – алмаз с одной-единственной гранью. Да, она блестит и переливается. Какое-то время. Но, согласитесь, после тысячного прослушивания даже гениальная Девятая симфония Бетховена звучит как пустое сотрясание воздуха!

– Лет девять назад, когда мы с Эллен еще ездили в отпуск… – сказал ее супруг, доставая последнюю сигарету из пачки и наливая себе пятую чашку кофе. – Хотя бы раз в год выбирались на месяц в Швейцарию… – В этом месте он улыбнулся, в первый раз за все время их разговора, и откинулся на спинку стула. – Тогда еще имело смысл брать у нас интервью.

– Ладно уж, не преувеличивайте. Доверьтесь моему чутью… – Леверинг встал из-за стола, накинул пальто и энергично взмахнул рукой с часами. – Ну что, кажется, нам пора?

– Боюсь, что да… – сказал Томас, с тяжелым вздохом поднимаясь с кресла.

– Друг мой, побольше энтузиазма в голосе… Ведь вы едете не за кем-нибудь, а за самой Эллен Томас!

– Ну, если вы лично гарантируете мне, что это будет именно она… – Томас вышел, чтобы надеть шляпу.

Вернувшись, он спросил, улыбнувшись краешком губ:

– Ну, как я вам? Достоин ли я быть оправой для этого бриллианта? Ну, или, может быть, сгожусь на роль сценического задника?

– Я все понял: вы не Томас, вы – мистер Невозмутимость! Мрамор, гранит, железо и сталь в одном лице! Словно в противоположность ее утонченному, неуловимому аромату – сродни тому, что исходит из склянки, в которой когда-то были духи, но теперь почти испарились!

– Красиво говорите…

– Это да, иногда слушаю и сам себе изумляюсь. На том стоим… – Леверинг подмигнул Томасу и похлопал его по плечу. – А как насчет того, чтобы нанять экипаж, распрячь лошадей и прокатить супругу с ветерком вокруг парка? Пару кружочков?

– Думаю, хватило бы и одного…

Они вышли на улицу.

Такси затормозило перед совершенно пустым театральным подъездом.

– Кажется, мы прибыли слишком рано! – радостно вскричал Леверинг. – А тогда пойдемте и посмотрим финал!

– Нет-нет, спасибо.

– Как? Вы не хотите посмотреть на свою жену?

– Уж простите меня, нет.

– Но это же оскорбление! Прежде всего – для нее! Если вы не пойдете со мной в зал, я буду вынужден применить силу!

– Ну, пожалуйста, не заставляйте меня насильно…

Тем не менее Леверинг схватил Томаса за руку и потащил его за собой.

– Мы только тихонько посмотрим… – сказал он, во всю ширь распахивая вход в бельэтаж.

Билетеры всполошились было впотьмах, но, узнав Томаса, сразу успокоились. По контрасту с темнотой зала сцена, на которой по всей ширине были расставлены шесть коринфских колонн, сверкала иллюминацией цвета роз, лаванды и первой весенней зелени. Публика сидела так тихо, что, казалось, в зале никто не дышит.

– Ну, пожалуйста, можно я выйду? – прошептал Томас.

– Тсс! Это неуважение! – прошипел в ответ Леверинг.

И вот началось. Женщина на сцене (или, правильнее сказать, женщины?) то исчезала в тени, то вновь выходила на свет, то исчезала, то выходила… И именно в этом состоял грандиозный замысел финального аккорда. Под тихие звуки оркестра одинокая женская фигурка начинала вальсировать в правом углу сцены, словно оставляя за собой в темноте светящуюся дорожку… И вдруг она вскидывает руки и поворачивает к публике лицо, освещенное лучом прожектора, и все понимают, что это Золушка, которая радостно кружится на балу, и, кажется, этому счастливому кружению не будет конца… Но неожиданно она скрывается за белой колонной… И уже через миг с другой стороны появляется совсем другая женщина. В ее лице – аристократическая бледность. Она все еще кружится, но уже без особого энтузиазма: это не Золушка, это светская дама, познавшая в этой жизни и тоску, и смертельную скуку… Она как будто вальсирует с кем-то невидимым, понимая, что он давно стал ей чужим… И музыка, кружа, несет ее дальше – к следующей колонне, заставляя Леверинга еще сильнее вжиматься в бархатное заграждение. И вот из-за колонны выпархивает новая женщина. Она еще печальнее предыдущей, сверкающий шлейф погас, лоска поубавилось… Бог мой, да это же уличная девка, вульгарная, пошлая, блестящие красные губы распялены в отвратительной улыбке – пошатываясь и пытаясь сохранить равновесие, она бредет под музыку к следующей колонне. И исчезает за ней! Потом – точно так же четвертая женщина, и пятая, и шестая! А музыка все громче, свет все ярче… Горничная… Официантка… И, наконец, уже у самого края сцены – старая седая ведьма, на чреслах которой еще болтаются остатки мишуры, а в глазах еще теплится слабый уголек жизни… Шамкая что-то сморщенными губами, она мечется по сцене, цепляясь скрюченными пальцами за темноту, и оглядывается назад, пытаясь разглядеть что-то сквозь толщу прожитых лет, сквозь бездну… Измученное, почти ископаемое древнее животное, жизнь закончена, ноги вот-вот должны подкоситься, но нет… Они упрямо продолжают танцевать этот танец жизни, которому нет конца!

Конечно же, на этом действие не могло закончиться – зритель не понял бы, если бы ему не вернули красоту. Поэтому в какой-то момент старуха застыла и через всю сцену устремила взгляд к самой первой колонне, той, из-за которой много лет назад появилась прекрасная дева. Вскрикнув беззвучным криком, она закрыла глаза и невероятным усилием воли попыталась переместиться в другой конец сцены, к своему призрачному видению. В этом порыве было столько силы, что в темноте никто и не заметил, как она ровно на пять секунд исчезла со сцены… И вот с новым взрывом света, словно промчавшись обратно сквозь время, юная и прекрасная, она возрождается у первой колонны! Она появляется словно из самой весны – и парит, как будто не касаясь этого мира, купаясь в дожде из снежинок и цветов, потому что настоящая красота не может никуда исчезнуть… Занавес.

Леверинг выглядел совершенно сраженным.

– Боже мой, боже мой! – качая головой, шептал он. – Понимаю ведь, что все это сентиментальная чушь, опереточное шоу… Но ничего не могу с собой поделать! Боже, какая женщина!