Ян Валетов - Чужие сны

Новицкий встал и Давыдов встал вместе с ним.

— Автора вам представлять не надо — Денис Давыдов хорошо известен всем, кто читает и любит книги и в Украине, и за рубежом. Об уже написанных книгах автора, о новом романе, о творческих планах… Из первых рук! Денис!

Давыдов улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка не очень походила на оскал. Он чувствовал, что волосы у него на затылке становятся дыбом, как у почуявшей чужую стаю собаки.

— Добрый вечер! Надеюсь, что все, кто хотел, уже в сборе, а остальные, если они есть, подтянутся в самое ближайшее время. Разговор у нас будет длинный и нелегкий. Я писал эту книгу много лет и писал ее вопреки советам близких мне людей. Писал, потому что уверен — она своевременна. Она актуальна сегодня, хотя ее герой умер две тысячи лет назад.

Новицкий знаками показал ему, что можно садиться, и Давыдов сел, устроился поудобнее, стараясь держать всех своих противников в поле зрения одновременно.

— Давайте сделаем так… Я понимаю, что роман никто не читал, поэтому обсуждать мы можем что угодно из написанного ранее. Пересказывать содержание книги будет неправильно. Зачем портить вам удовольствие?

В зале заулыбались.

Родионов посмотрел на часы, а потом на Богдана. Богдан тоже посмотрел на часы. И тут Давыдов услышал шум.

Невдалеке кто-то что-то кричал. Ритмично кричал. Скандировал.

Вход в магазин находился в нижнем зале, но Давыдов легко расслышал, что именно кричат на улице.

— Ганьба! Ганьба! Ганьба!

— О, вот и сюрприз, — сообщил Новицкий одними губами, показывая Денису смартфон.

На экране телефона был виден вход в магазин, рослые парни в балаклавах и с повязками «88» на рукавах.

У некоторых из них в руках пылали факелы с жестяной горелкой, и мерцающее бензиновое пламя придавало происходящему действу сюрреалистический оттенок. Активистов было немного — человек десять-двенадцать, посчитать их точно Давыдов не мог, но на тротуаре они не помещались. Прохожие обходили митингующих, выходя на проезжую часть, пугая водителей. Машины тормозили, виляли, возмущенно гудели клаксонами.

Давыдов почувствовал, что напряжение наконец-то покинуло его. Он был спокоен. Абсолютно спокоен.

— Я предлагаю, — сказал Денис сладким как рахат-лукум голосом, не спуская глаз с лыбящегося Родионова, — начать с вопросов. С вопросов обо всем. О литературе. О кино. О политике. Об истории. Давайте говорить о том, что интересно вам — без ограничений. А уж потом я расскажу о романе. Почему я его придумал? Зачем написал? И кто он такой — Великий?

В зале тоже слышали крики у входа — их нельзя было не слышать. Объектив камеры, установленный в нескольких метрах от импровизированной сцены, шарил по Давыдову и Новицкому с упорством прожектора воздушной обороны, выискивающего вражеский самолет.

Давыдов увидел руку пани Ларисы, сжатую в кулачок. Кулачок аж побелел от напряжения. Базедовы глаза лезли из орбит, улыбкой партийной дамы можно было порезаться.

Рядом приплясывал в предвкушении Богдасик.

Девушка во втором ряду. Не журналистка. Читатель. Свитер с воротом под горло, скромный макияж. Завсегдатай бардовских концертов, КСПшница, поэтесса…

— Простите, Денис Николаевич, а можно сразу по теме?

— Можно. Вас как зовут?

— Оля.

— Очень приятно, Оля. Давайте по теме.

— Спасибо. Я читала все ваши книги…

— Спасибо. Это лучший комплимент автору.

Девушка отбросила челку.

— Мне не все понравились.

— Мне тоже, — сказал Давыдов, улыбаясь.

Зал немного расслабился и даже рассмеялся негромко.

— Когда вы пишете о политике, об Украине — это живое. Это — сейчас. Это нужно, я понимаю. Скажите, господин Давыдов, учитывая то, что у нас сейчас за окнами… для кого ваш роман об Ироде? Кому это может быть интересно?

Давыдов ждал подобного вопроса, но не в первую минуту. Он был готов отвечать, но зал не был готов услышать ответ. Но нужно было что-то говорить. Сейчас.

— Вам, — сказал Давыдов. — Вот ему…

Он нашел взглядом парня в форме АТОшника, стоявшего в углу. Глаза у вояки были хорошие, умные, Денис легко узнавал людей, которые хотят и умеют учиться.

— Я уж не говорю о своем друге Новицком, — добавил Давыдов. — Издатели — они скряги по сути и копейки не потратят на то, что нельзя продать.

Новицкий оторвался от экрана и сделал лицом книксен.

— Видите ли, Оля… — Давыдов попытался уловить, пробежит ли по залу от этой косплейной фразы легкий смешок, но снаружи так яростно орали «Ганьба!», что расслышать нюансы не удалось. — Для того, чтобы правильно понять мой откровенный ответ на ваш весьма уместный вопрос, надо предварительно решить для себя — а изменились ли люди за последние 2000 лет настолько, что история Ирода стала неактуальной? Мы стали другими или остались прежними? Мы по-другому любим? По-другому ненавидим? Мы стали меньше предавать? Разлюбили власть? Убийство стало для нас табу? Что, собственно, изменилось, кроме численности и способов массового убийства?

— А как же технический прогресс? — спросил кто-то из зала.

— Меня это тоже весьма огорчает, — развел руками Давыдов, — но на человеческой природе прогресс не сказался никак. Мы по-прежнему самая опасная и жесткая разновидность человекообразных обезьян. Что еще?

— Нравственность, — сказала женщина с выражением обиженной невинности на лице.

Она сидела за небольшим столиком у самой стены и несла свою обиду на окружающий мир, как атлет несет факел с олимпийским огнем: с гордостью и чтоб все видели.

— И снова вынужден вас разочаровать, — Денис вежливо улыбнулся, чтобы не усугублять душевные раны дамы. — Нравственные императивы нашего общества христианские, тут даже большевики ничего не смогли изменить. Но откуда христиане взяли заповеди, по которым должно жить общество? Все эти «не убий», «не возжелай», «не прелюбодействуй»?

— Ветхий Завет! — отозвался тот же голос из зала и на этот раз Давыдов успел заметить говорившего — мужчина лет сорока — сорока пяти, со смутно знакомым лицом и большими залысинами у висков.

— Совершенно верно, — кивнул Денис. — А что такое Ветхий Завет, если не часть Пятикнижия? Сколько лет назад написана Тора? Больше 5000? А мы все еще пользуемся нравственностью со скрижалей, которые вручили Моисею, — и ничего? Годится? Понимаете, со мной можно спорить о деталях, но по сути я прав. Человек сегодняшний от человека двухтысячелетней давности не отличается ничем. И не важно, кто у меня главный герой — царь Ирод или Васыль с Троещины, если нравственные проблемы, которые они решают, схожи. Просто образ Ирода дает возможность создать эпическое полотно, с замахом на вечность, а учитывая тематику моих прежних романов, Ирод мне даже роднее…