Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Сквозь нахлынувшую из-за паники тошноту Макс едва различил слова рыжебородого:

– …И приговариваю тебя к пожизненному заключению в этом данте-костюме вплоть до естественной смерти. И да сжалится Господь над твоей жалкой душонкой. Давай, Чарли, врубай.

«Алмазы!» – подумал Макс, и от облегчения у него закружилась голова.

Стул стоял прямо под хрустальной люстрой. Макса целиком, словно паразит, опутывал данте, но руки-то еще были свободны. Всего один прыжок вверх при гравитации в шесть раз меньше земной – и вот Макс уже под потолком. Его не успеют схватить, он достанет свои алмазы и предложит взятку.

Макс напружинился и прыгнул ради спасения своей жизни. Отчаяние придало ему нечеловеческих сил.

Но он был тщательно упакован в данте, а данте дюжиной коротких проводов крепился к пульту, и этот пульт тут же ухватили двое коренастых лунатиков.

Кабели данте были сделаны из сверхпрочного углерод-углеродного проводящего волокна. Они бы не порвались, дерни за них даже тысяча Максов в условиях обычной гравитации. И они не порвались. Тяжелый пульт не сдвинулся ни на сантиметр. Макс взлетел где-то на полтора метра – насколько позволяла длина кабелей, и его рвануло обратно на стул, словно сердитый ребенок дернул за ниточку своевольного воздушного шарика. Он беззвучно закричал, а лунатики тем временем зафиксировали его, щелкнули переключателем и запустили данте.

В общем-то, один жалкий прыжок для Макса Кайна.

Я путешествовал через Трансильванские горы, куда меня привел интерес к легендарному Владу Дракуле, и по пути заглянул в городок Копша-Микэ. Об этом местечке я слышал еще до приезда в Румынию – я даже писал о нем в рассказе, который позже перерос в роман и заставил меня отправиться в этот холодный далекий край за литературным материалом, – однако реальные впечатления оказались гораздо сильнее, чем я ожидал.

Копша-Микэ заслужил краткого упоминания в западной прессе как «самое грязное место в мире». Городок размером чуть больше деревни с населением около семи тысяч человек существует за счет крупного завода, где производят технический углерод для автомобильных покрышек. Почти все жители Копша-Микэ работают либо на этом заводе, либо на расположенном по соседству металлургическом комбинате. Их унылые корпуса занимают почти половину долины и щедро посыпают сажей и землю, и людей. Загаженные вода и воздух, как и разруха, остались в наследство от покойного диктатора, ненавистного Николае Чаушеску.

Заезжать в Копша-Микэ я не планировал – отношение к моей истории и сюжету романа он в лучшем случае имел косвенное, – просто через этот мелкий промышленный городишко пролегал наш маршрут из Сибиу в Сигишоару, где родился Влад Дракула. Я говорю «наш маршрут», поскольку путешествовал вдвоем с родственницей жены. Клаудия родилась в Германии, но с шестнадцати лет жила в Штатах. В поездку по Румынии я взял ее с собой из тех соображений, что хотя за последние пятьсот лет число этнических немцев в этой части Трансильвании сильно сократилось, однако там по-прежнему разговаривали на немецком, и, стало быть, мы могли отказаться от услуг Национального бюро по туризму, чьи «гиды» заодно служили информаторами секуритате, румынской тайной полиции.

Моя задумка сработала. В течение недели мы ехали через Трансильванские Альпы, общаясь с официантами, чиновниками, сотрудниками музеев и простыми людьми посредством нашего корявого румынского и немецкого, которым владела Клаудия. Промозглым майским утром понедельника мы выехали из горного Сибиу в направлении еще более высокогорной Сигишоары и так очутились в Копша-Микэ.

Первым делом мы увидели дым. В Румынии полным-полно таких промышленных поселений – в Питешти, центре нефтепереработки, воздух был настолько грязным, что мы наглухо закрыли окна нашей «дачии» и все равно давились кашлем еще целый час после того, как покинули пределы города, – но дым над Копша-Микэ был до того густым, что казался почти твердым; пелена черного тумана повисла меж холмов низким потолком, пластом медленно кипящего асфальта. Это черное облако накрыло и нас, когда мы, преодолев последний перевал, прибыли собственно в Копша-Микэ.

Километровые столбики были черными. Название города на каменной плите, что встречала путников при въезде и больше напоминала надгробную, читалось с большим трудом. Дома были черными, крашеные деревянные заборы – тоже. Тротуарную плитку тонким слоем покрывала черная пленка; простыни, вывешенные на веревках для просушки, были серыми. Черными были и овцы, стадо которых вели вдоль обочины двое парнишек, хотя там, где овечьих спин касались остроконечные палки пастухов, на миг проглядывала серовато-белая шерсть. Пастухи – черноволосые, в черной одежде, в саже, глубоко въевшейся в складки кожи на шеях и лицах, – с виду походили на молодых цыган. Миллиарды крохотных частиц угля несло ветром с запада на восток, и мгла над поселением показалась мне похожей на черный дым, который распыляли марсиане в «Войне миров» Герберта Уэллса.

В центре Копша-Микэ дорога уходила на северо-восток, прочь от крупных фабрик, и опять вела в сельскую местность, где предгорья вырастали в настоящие горы, окутанные облаками более светлого серого оттенка. Родственница взяла с собой фотоаппарат, я – только альбом для зарисовок. Снова пошел дождь. Из двух передних дворников в «дачии» лишь один кое-как работал, гоняя по лобовому стеклу потеки черной грязи. Я поехал назад по единственной в городе асфальтированной дороге, высматривая место, откуда можно сделать фото. Когда мы остановились напротив заводских ворот, возле которых высились кучи пустых ящиков – вероятно, это был открытый рынок, – машину облепила толпа цыганок с детьми. Мальчонку, что подбежал первым, Клаудия угостила жевательной резинкой, после чего и остальные дети потянули к окну жадные руки. Сидевшие за ящиками старухи – лица у них были перемазаны черным, черные волосы покрыты черными платками – отогнали ребятню; им самим не терпелось ухватить если не жвачку, то любую другую добычу.

Развернув «дачию», я снова двинулся на восток и ушел влево, в засыпанный угольной пылью переулок, обрамленный довоенными фабричными зданиями. Перед тем как скрыться в извилистом лабиринте терриконов и кирпичных складов, узкая дорога забирала вверх, открывая вид на город, дымовые трубы и завод по производству сажи. Я припарковал автомобиль в тупике и сказал:

– Пойдет. Давай сделаем несколько кадров.

Следует понимать: я знал, что мы нарушаем закон. Фотографировать «стратегические объекты» в Румынии запрещено. Все до единого предприятия относятся к стратегическим объектам. И не важно, что со времен падения режима Чаушеску этот сажевый завод миллион раз снимали на фото– и кинопленку как пример экологического бедствия в Восточной Европе. Не имело значения и то, что полицейскому государству, созданному Чаушеску, теоретически пришел конец вместе с диктатором и его женой. Это – фабрика, а значит, государственная собственность. На съемки государственной собственности наложен запрет, и особенно строго он касается иностранцев .