Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Клаудия отошла от машины и с раздражающей неторопливостью принялась выбирать ракурс. Меня художественные изыски не интересовали; я хотел простое фото, подтверждающее, что мы побывали в самом грязном городе планеты и запечатлели сей факт для потомков. Далее я планировал отыскать дом Дракулы в Сигишоаре, до которой оставалось не меньше трех часов езды по извилистым горным дорогам.

Клаудия выстроила композицию через видоискатель, но результат ее не удовлетворил. Она отошла еще дальше и снова посмотрела в видоискатель. Нахмурившись, стала крутить телеобъектив.

Из-за террикона показался тяжелый грузовик. На переднем сиденье я разглядел троих румынских солдат. Под тентом позади кабины вполне могли находиться и другие.

– Опусти фотоаппарат, – сказал я родственнице через открытое окошко. Дождь уже не моросил.

Клаудия продолжала стоять с поднятой «Минолтой». Солдаты показывали на нее и оживленно переговаривались.

– Опусти аппарат, – тихо повторил я.

Скрывать нашу попытку сделать фото было поздно, и все же провоцировать этих дуболомов не стоило. На пленке были не только нужные мне кадры из Сибиу, но и фотоотчет о посещении замка Дракулы, от которого нас уже отделяли две сотни километров и запутанный горный лабиринт. В Румынию я прилетел не в последнюю очередь ради этих снимков.

– Поехали, – сказал я.

Клаудия меня не послушалась. Грузовик резко затормозил. Солдат, сидевший у дальней дверцы, выскочил на подножку. Водитель замахал рукой. У солдата на подножке я заметил перекинутый через плечо ручной пулемет, похожий на старые пистолеты-пулеметы системы СТЕН, – такие можно увидеть в фильмах о Второй мировой войне. Солдат передвинул свое оружие на бедро и что-то закричал в нашу сторону.

Моя спутница и теперь не опустила фотоаппарат, а вместо этого сверкнула улыбкой. По ее убеждению, при любой встрече с румынскими чиновниками или военными лучше всего широко улыбаться, несмотря на их гестаповские замашки. На солдат улыбка не подействовала. Тот, что висел на подножке, спрыгнул на землю. Водитель открыл дверь и погрозил кулаком. Из-за тента высунулась физиономия. Я уже представлял, как мы сидим в тесном кабинете службы безопасности где-нибудь за этими терриконами и ждем, покуда вяло функционирующий военно-бюрократический механизм наконец выдаст решение о нашей участи. В этой поездке такое случалось не раз: солдафоны, явно плохо обученные грамоте, отбирали у нас паспорта, тщательно их рассматривали, хмуря брови, а потом долго о чем-то совещались. Очевидно, теперь, предположил я, у нас в той же методичной, туповатой манере изымут фотопленку.

Клаудия продолжала улыбаться, по-прежнему глядя в видоискатель. Солдат уже обогнул капот грузовика и направлялся к нам.

Я перегнулся через переднее пассажирское сиденье, распахнул дверцу, окликнул родственницу по имени и очень тихо, но твердо произнес:

– Опусти гребаный аппарат и садись в гребаную машину. Быстро!

Улыбка померкла. Клаудия села в автомобиль. Солдат остановился и сердито замахал рукой, показывая на дорогу. Я сдал назад, нашел участок для разворота и убрался с территории завода. Грузовик выехал вслед за нами.

Остаток дня и бо́льшую часть пути моя спутница не могла успокоиться. Ей, американке, претит трусливое отступление. Она не привыкла пятиться при встрече с мелкими представителями власти. Она имеет полное право фотографировать все, что пожелает. Я чересчур опаслив, а вот она не боится. Не сдавать позиций – таков ее девиз. Не сдавать позиций, не выказывать страха. Улыбка – более мощное оружие, чем пулемет. Они всего лишь люди.

Какое-то время я слушал, а потом попросил ее замолчать, осознав, что эта напускная храбрость – всего лишь нервная бравада человека, ни разу в жизни не испытавшего полной беспомощности. Клаудия не представляла себе глубины румынской паранойи, не понимала, до чего все здесь помешаны на секретности, пусть даже дело касается старого, закопченного сажевого завода.

Ближе к вечеру мы добрались до Сигишоары. Местом рождения Влада Дракулы оказался средневековый горный городок, окруженный каменными стенами и башнями, верхушки которых скрывались в серых облаках. Мы припарковали «дачию» и двинулись вверх по мощеным улочкам, а на лобовом стекле нашего авто по-прежнему чернели разводы грязи. Я смотрел на дома и церкви двенадцатого века, но перед глазами у меня стояло облако черного дыма над погребенной под слоем сажи деревней в двухстах километрах к западу. Я думал о Копша-Микэ.

Редактор сборника попросил меня написать «ужастик» на тему экологической катастрофы. На ум пришли заезженные штампы: мутанты на фоне мертвых пейзажей; банды разбойников, рыщущие по пустынной Земле под безжалостными лучами ультрафиолета из озоновых дыр; истории а-ля «Бегущий по лезвию» и «Парень и его пес»; человечество, погрязшее в пороках и утопающее в собственном дерьме, в то время как экосфера планеты задыхается в агонии. «Теренций, это сущий вздор», – как выразился А. Э. Хаусман.

Подожду, решил я, пока что-нибудь повергнет меня в настоящий ужас. Если этого не случится, рассказа не будет.

«Госпожа Бовари», пожалуй, самый жуткий роман из всех, что мне доводилось читать. Признаюсь, я прочел его лишь весной 1991 года, за несколько недель до поездки в Румынию.

Я прилетел в Нью-Йорк на церемонию вручения «Небьюлы». Награды – такие небольшие прямоугольные блоки из прозрачного оргстекла, внутри которых заключена поблескивающая спиральная туманность, – ежегодно раздает Американская ассоциация писателей-фантастов. В ААПФ я не входил, победа моему роману не светила.

Церемония проходила в отеле «Рузвельт», заплесневелой громадине, предоставлявшей приют толпам наивных туристов, иностранных и местных. По размеру мой номер был точь-в-точь как тесная кладовка в гараже нашего дома в Колорадо – в ней мы держали всякий хлам. Потеки воды на стенах смотрелись пятнами засохшей крови, обои буквально отваливались, вытертый ковер на полу был заляпан чем-то белым, подозрительно похожим на сперму; окно выходило в проулок и не закрывалось полностью; между стенами шуршали насекомые и скреблись мыши; из-за этих густо населенных стен столь же отчетливо доносились звуки человеческого совокупления. Пожалуй, только для этого он и годился – гостиничный номер за сто долларов в Нью-Йорке 1991 года.

В ту ночь я не сомкнул глаз. Проулок, куда выходило неплотно закрывающееся окно, по всей видимости, служил главным разгрузочным депо для всех мусоровозок на Манхэттене. Сперва лязгали железки, затем одуряюще пиликала сигнализация заднего хода, далее раздавался скрежет стали по бетону, а потом опять слышался рев мотора и еще более невыносимый лязг шестерен и сервомеханизмов, сопровождавший захват, подъем и сброс мусора в какую-то металлическую трубу – судя по звукам, бездонную. Это продолжалось с полуночи до шести утра. Я читал «Госпожу Бовари» до тех пор, пока в замызганное окно не пробился рассветный луч первого апрельского дня. Взяв с собой книгу в мягкой обложке, я вышел под холодный дождь и нашел кофейню, которая открывалась в половине шестого.