Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

– Час одиннадцать минут? – повторил он.

Однако пимен и его шар уже исчезли, выплыли через корпус и скрылись из виду.

Корабль пименов мягко поместил «Пылающую Музу» в нишу на верхнем этаже хрустальной башни – мы прошли через какую-то плотную, но проницаемую мембрану, оберегающую жидкость (не говоря уже о ее обитателях) от космического холода снаружи, – затем другие существа с зелеными, золотыми, красноватыми и голубыми жабрами, посредством крохотных ручек управляющие изящными реактивными санями, с невероятной скоростью спустили нас на милю-две по заполненной жидкостью кристаллической колонне.

– Суперкавитация, – пробормотал Тули.

– Что? – рявкнул Кемп.

– Ничего.

Наш механик, после того как «Муза» перестала ему отвечать, сделался мрачен и неразговорчив.

Почти весь час десять минут спуска – пимены на водяных скутерах тащили и толкали нас через облака и сине-бирюзовое море – мы спорили, какую пьесу ставить.

– «Ромео и Джульетту», – настаивали Аллейн и Аглая.

И ничего удивительного: это была их пьеса. Старперам вроде Кемпа, Конделлы, Адама и даже Хемингса в ней отводились роли второго и третьего плана.

Кемп забраковал их предложение.

– Возможно, это самый важный спектакль за всю нашу историю, – сказал глава труппы. – Мы должны показать лучшее. Лучшее и у Барда, и у нас.

– Ты то же самое говорил вчера, – сухо заметила Аглая. – Когда нам предстояло играть перед архонтами.

– Тогда это было правдой, – возразил Кемп. Он так устал, что голос у него хрипел. – А теперь это еще в большей степени правда.

– И что тогда? – спросил Бербенк. – «Гамлет»? «Лир»?

– «Лир», – решил Кемп.

«Кто бы сомневался!» – горько подумал я. Для самого важного нашего представления Кемп выбрал пьесу, созданную для Кемпа. Вселенная стареет, Земля утратила свои океаны, человеческий род порабощен, у него отняли культуру и будущее, но актеры по-прежнему считают строки.

– Я буду Корделией? – спросила Аглая.

У меня в этом не было никаких сомнений. Она играла Корделию в последних двадцати представлениях, а Конделла – бесконечно гнусную Гонерилью.

– Нет, Корделией буду я, – объявила Конделла тоном, не допускающим возражений. – Ты будешь Реганой, Бекка – Гонерильей.

– Но, – начала совершенно раздавленная Аглая, – как ты можешь играть…

Она осеклась. Как сказать другой актрисе, что та стара для своей роли, даже если это будет очевидно самому тупому зрителю?

– Они – инопланетяне, – произнес Кемп. – Мы никогда не видели этих… пименов… а они никогда не видели нас. Они не могут определить наш возраст. Почти наверняка не могут определить пол. Я не уверен, что они могут определить наш биологический вид.

– И как они хоть что-нибудь поймут в пьесе? – буркнул Хемингс.

Я подумал, что он прав, потом вспомнил, что пимены – своего рода боги.

Корабль опустили на какую-то подходящую глубину, хотя столбы света по-прежнему проникали сквозь толщу чистой воды. Мы были как будто в сине-золотом соборе. Сотни пименов плавали вокруг: кто-то – на реактивных санях, кто-то – в более крупных прозрачных батискафах, через стенки которых на нас смотрели пассажиры. В глубинах были и другие подводные аппараты: одни двигались по своего рода магистралям, другие колыхались, словно косяки рыб. Ниже вода становилась все темнее – там с левиафаньей медлительностью скользило что-то более крупное и, как мне показалось, живое.

Кемп назначил мне роль. Я надеялся на Эдмунда, как все мы, молодые актеры, если не можем получить Эдгара, но мне достался дворецкий Гонерильи. По крайней мере, мне предстояло умереть на сцене. (Признаюсь, я никогда не понимал мотивов этого персонажа.)

Хемингсу определили роль Эдмунда, ублюдка во всех смыслах слова. Думаю, я сделал бы его Эдгаром – Хемингс настолько сумасшедший, что мог бы половину времени изображать Тома из Бедлама. Но Эдгаром стал Аллейн. Поуп был герцогом Корнуэльским, глупым мужем злобной Реганы. Я видел, что он недоверчиво косится на Аглаю (у него никогда не было такой молодой Реганы). Гофу досталась хорошая роль графа Кента.

В шекспировские дни существовала традиция, что шута в «Лире», своего рода блаженного, играет тот же актер, что Корделию, – шут никогда не присутствует с ней одновременно и полностью исчезает, когда начинаются ее главные сцены, – но при теперешнем подборе исполнителей это бы не получилось.

Я отдал бы левое яичко, чтобы сыграть шута, но им назначили Бербенка.

Адам, разумеется, получил роль старика, Филп был смелым и рыцарственным герцогом Бургундским, Кук – Кураном, придворным Глостера, а Хьюо – самим Глостером.

Незначительные роли – рыцарей, военачальников, гонцов, воинов, придворных и слуг – распределили быстро. Мы знали все роли – обязаны были знать.

Пиг подошел и сделал попытку привлечь внимание Кемпа, но наш бесстрашный предводитель был занят выбором костюмов и обсуждением постановки. Мы ненавидели играть на круглой сцене в середине зрительного зала и молили Абраксаса, чтобы тут было не как в Мезель-Гуле.

– В чем дело, Пиг? – прошептал я.

– «Муза», – влажно шепнул он мне в самое ухо.

– Что с ней?

– Лучше пойди посмотри, Уилбр.

Я спустился вместе с ним через машинное отделение, через два люка, по лестнице в крохотный отсек, вмещавший шар с мумией «Музы». Признаюсь, мне было страшно входить туда с одним только Пигом через час после того, как она при мне зашевелилась и открыла глаза.

Глаза у нее были по-прежнему открытые, но уже не пустые, а ясные, голубые и смотрели на меня. Уже не мумия. В синей жидкости плавала нагая девушка красивей и моложе Аглаи. Заново отросшие рыжие волосы колыхались вокруг головы яростным нимбом.

Она не то чтобы улыбнулась мне, но ее взгляд отметил мое присутствие.

Я сказал Пигу:

– Клянусь Иисусом Христом и петушьими яйцами Абраксаса. Давай отсюда убираться.

И мы убрались. Но, вообще-то, в те секунды, когда я глядел в глаза воскрешенной «Музы», в голове у меня крутилась строчка святого Юнга из старого катехизиса: «Сон подобен женщине. За ним останется последнее слово, как и первое».

Сказать, что это было исключительное представление «Лира», – значит сильно преуменьшить. Оно было более чем исключительное. Оно заслужило бы лавровый венок на любом съезде Бардовских трупп в Стратфорде за последние тысячу двести лет и больше. Легендарный Барбассессерра не создал бы лучшего Лира, чем Кемп в тот вечер. Даже его усталость придавала бо́льшую достоверность возрасту, отчаянию и безумию короля. И я должен признать, что Конделла в роли Корделии была трагически лучезарна и идеально, нелепо упряма. Через несколько минут я забыл, сколько ей лет, так что, думаю, пимены и вовсе этого не заметили.