Таде Томпсон - Роузуотер [litres]

Я задумываюсь над этим, а потом появляется доктор, и все вокруг на какое-то время становится болью.

Хоть я уже видел такие плакаты, но Алхаджи первый, кто заводит со мной разговор о Велосипедистке. Он рассказывает мне об этом, потому что верит, что кем бы она ни была, она одна из нас, сенситивов. В этом он ошибается, но ни он, ни я не можем этого знать.

Мне двадцать лет, я готовлюсь покинуть убежище, которое они с Валентином предоставили мне. Я ворую, но осторожнее, чем раньше. Например, я больше не делаю запасов. Краду столько, чтобы хватило на неделю. Алхаджи не берет деньги, полученные незаконным путем, в качестве моего вклада в хозяйство, поэтому я нанимаюсь грузчиком в службу доставки и полностью отдаю ему свою зарплату. Он все равно извлекает выгоду из преступлений, потому что иначе я не смог бы отдавать ему весь заработок, но он этого не знает, так что все в порядке. Благодаря работе грузчиком мышцы у меня такие, каких и в спортзале не накачаешь.

Я не краду у бедных. Я чувствую, сколько денег в доме, и многих не трогаю. Я беру по чуть-чуть у разных людей, распределяя обязательства, словно они платят мне налог. В основном краду у тех, на ком это никак не отразится. В какой-то момент, не могу сказать когда, я решаю брать у людей, которым и так хватает, а потом вламываться к нуждающимся и оставлять им кое-что, за исключением своей доли. Это не альтруизм. Я просто лучше осведомлен о повсеместной нищете, и от этого мне неуютно. Отдавая, я чувствую себя лучше, когда покупаю то, что хочу.

Я учусь закрываться от Алхаджи. Он улыбается и радуется, когда больше не может меня прочитать. В свободное от тусовок время я и сам экспериментирую с чтением мыслей. Получается не очень, но теперь я лучше понимаю, кто из женщин готов со мной переспать. Мотивация, видимо.

Я пью в немереных количествах пиво и «Джек Дэниэлс».

Я думаю о родителях, но это не вызывает у меня каких-то сильных эмоций. Я ненавижу свою мать примерно пять минут. Я плохой сын, я не могу ее винить. Был бы я хорошим сыном, то, наверное, у меня лучше получилось бы копить обиду. Дело в том, что я совсем не скучаю по родителям. Все заботы, все интересы моего отца вертятся только вокруг его дела – сети магазинов, продающих зерно и другие продукты нигерийцам низшего среднего класса, которые закупаются оптом. Он достаточно преуспел и обеспечивает нам с мамой неплохую жизнь. Мы небогаты, но и не нуждаемся, и в обществе нас уважают. На меня ему плевать с момента моего рождения.

Молодой и ветреный, я остаюсь с Валентином и Алхаджи лишь до тех пор, пока меня не начинают доставать их поучения. Я сопротивляюсь, когда Алхаджи пытается навязать мне Хайдеггера. Как подсказывают мне импульсы некоторых нейронов, он хочет, чтобы я стал лучше, но в этом возрасте гормоны кричат громче нейромедиаторов, а кровь по пути к мозгу вечно отклоняется в сторону члена. Я снова начинаю гулять. Ворую все активнее, только не рядом с домом. Плачу за алкоголь, наркотики и приватные танцы.

– Ты когда-нибудь слышал о Велосипедистке? – спрашивает однажды Алхаджи.

Я смотрю футбол. «Черные Звезды» Ганы разносят нигерийских «Зеленых Орлов». Валентин возится с головой Алхаджи, вооружившись сканером для имплантатов. Ходят слухи, что правительственные агенты обнаружили и раскололи шифр, который гомосексуалисты используют, чтобы спрятать идентификационный сигнал, помогающий им опознавать друг друга в общественных местах. Алхаджи только что отключил сигнал, и Валентин проверяет, сработало ли это. Валентин постоянно молчит. Он моложе Алхаджи, но старше меня. Сложно сказать, о чем он думает, потому что его спокойное лицо, как правило, ничего не выражает. Когда они занимаются любовью, один из них стонет от удовольствия на весь дом, но я не знаю, кто именно.

– Нет. Что за Велосипедистка? Спортсменка? – спрашиваю я.

Я говорю не подумав, но тут вспоминаю, что мне на рынке пару раз протягивали буклет. И еще я видел, как полиция срывала плакаты.

– Активистка. Выступает против правительства и принимает желающих в новое общество, которое создала.

– И почему правительство позволяет ей жить? А ее идеальному обществу – существовать?

– В этом-то все и дело. Никто не знает, где она. Говорят, она живет в кочующем поселке под названием Лиджад и оттуда заправляет всем.

– Как? Лиджад?

– Да.

– Чушь собачья, сэр, – говорю я.

– Я знаю. Но думаю, в этих домыслах есть доля правды. Думаю, она такая же, как мы. Чувствует мысли и управляет ими.

Мне это неинтересно, и я делаю звук погромче, чтобы слушать комментарий футбольного матча. Алхаджи больше об этом не заговаривает, но однажды я ее вижу, эту Велосипедистку. По крайней мере мне так кажется. Я вываливаюсь, пьяный, из ночного клуба – проблеваться и привести себя в относительный порядок, чтобы добраться до дома, не привлекая внимания констеблей. За углом я вижу женщину, которая дерзко вскидывает кулак и превращается в сияющий… провал в воздухе. Перед ней стоят семеро людей, как будто слушающих речь. Когда провал исчезает, они замечают меня. Я заканчиваю блевать, а они тем временем расходятся. Один вручает мне листовку с надписью: Лучше ли жизнь в Лиджаде?

Алхаджи я ничего не рассказываю.

Неделю спустя я встречаю Клауса, сумасшедшего бельгийца.

Для допросов с участием сенситивов есть протокол.

Объект никогда не видит сенситива. Должны быть созданы бесперебойные условия работы сенситива и объекта. Сенситив не должен участвовать в мотивировании и поощрении. Под мотивированием и поощрением обычно понимаются избиение и электрошок. Протокол гласит, что я не участвую в физической части допроса. В пытках. Еще мне запрещено задавать вопросы. Я могу, однако, передать агентам список слов для зачитывания. Это крючки, слова-триггеры, которые вызывают мысли.

Я уже установил, что объекту есть что скрывать и что он знает о привлечении сенситивов. Принятые им контрмеры выглядели жалко, но то, что они существуют, выдает знание.

Слова-триггеры лучше работают после периода сенсорной депривации. В наушниках с белым шумом нужно провести не меньше часа. На этом объекте они были двадцать четыре часа, потому что мы с Аминат катались в Лагос.

Я никогда не был так уж предан работе на О45, но и не уклонялся от обязанностей. Я безразличен к своим обязанностям. Это уже прогресс. Раньше я их ненавидел. Смириться с работой на них можно, только если больше жить незачем. Аминат – новая переменная в уравнении, нарушение равновесия.

Я в Министерстве сельского хозяйства в Убаре. Минус четвертый этаж. Комната меньше, чем в прошлый раз.

Объект усадили напротив меня. Между нами, спиной к стене, сидит боком одна из агентов, так, чтобы видеть нас обоих. Она держит листок бумаги, на котором я записал слова-триггеры. Она в очках и с короткой стрижкой. Высокая, но не за счет верхней части тела – сплошные ноги и брючный костюм. Она разглаживает бумагу уже в седьмой раз, по моим подсчетам. Это значит, что она нервничает.