Таде Томпсон - Роузуотер [litres]

Я не могу угнать машину. Это привлечет внимание.

В конце концов я беру мототакси «Окада», которое довозит меня до проката. К такому типу машин я не привык и слегка задеваю один из поглотителей углекислого газа, которые стоят вдоль шоссе, но никто не пострадал.

Я начинаю с Абуджи.

Теми прикомандирована к Асо-рок, ее задание – заниматься иностранными делегатами. Я паркуюсь рядом с ее домом в одном из пригородов и опускаю окна. Дегустирую ксеносферу, но никаких признаков ее змеи нет. Это ничего не значит, она могла поменять аватар, хотя сенситивы редко это делают.

Я нажимаю на звонок у ее ворот, но никто не отвечает. В Абудже холмистая местность, и отсюда видны Асо-рок и президентская вилла. Я разглядываю их, когда чувствую чье-то прикосновение. Я опускаю взгляд и вижу девочку на велосипеде, которая свесила локти с руля и улыбается.

– Привет, – говорит она по-английски.

– Здравствуй, – отвечаю я.

– Вы друг тети Теми?

– Да.

Она наклоняет голову набок.

– А почему я вас раньше не видела?

– Я старый друг. Мы вместе учились, – говорю я. Что в общем-то правда. – Ты знаешь, где она?

– Да. Она в раю. Она умерла на прошлой неделе. В доме никого нет.

– Как она умерла? – спрашиваю я, чувствуя, как неприятно вспотели ладони.

Девочка пожимает плечами.

– Она заболела, мама отвезла ее в больницу, а оттуда она не вернулась.

Я нахожу следы Джона Боско в семинарии в Энугу, на востоке Нигерии. Его заданием было отслеживать мысли студентов-радикалов в университетах. Он мертв уже полгода и удостоился чести быть похороненным на военном кладбище. Его надгробие – маленький неровный кусок мрамора с гладкой поверхностью, на которой написано имя. Никаких наследников. Кроме Болы, я не знаю сенситивов с детьми.

Я вхожу в ксеносферу. Она пуста, пустынна, опустошена. Я собираюсь с мыслями и воздвигаю двадцатифутовый памятник на поросшей травой лужайке. Наверху помещаю статую его любимого аватара-монаха. На камне высекаю простые слова:

Здесь лежит Джон Боско.

Он служил своей родине.

Если кто-то из наших будет проходить мимо, он это увидит.

Эбун – учительница в Акуре, задания у нее нет.

Она в коме.

Я пытаюсь связаться с ее аватаром, но не могу ничего разобрать. Как будто даже ее концептуальное «я» растворилось. Я словно пытаюсь поймать ветер. В ксеносфере нечему мне отвечать.

Я ухожу, когда скорбь в атмосфере становится невыносимой.

Два дня уходит на поездки и телефонные звонки, но я отслеживаю свои цели.

Весь наш класс пятьдесят пятого, все десятеро мертвы или умирают. Олоджа – в палате паллиативной помощи, он при смерти. Эбун в коме. Джон Боско мертв. Теми мертва. Колаволе, Нуру, Моджибола, Акпан умерли от неизвестной болезни. Чуквебука пропал, предположительно погиб на задании. Я оставляю в ксеносфере памятники для каждого, это все, что я могу сделать. Под конец я вымотан и не могу представить ничего, кроме черного монолита.

Это очень тревожит. Наверное, я пройдусь по контактной информации других сенситивов, тех, с кем незнаком, но закономерность уже видна.

Я возвращаюсь домой, уставший утомленный ездой, перепуганный. Сдаю машину, беру мототакси до дома и задумываюсь, что делать дальше.

Когда я прихожу домой, меня ждет Аминат. Я совсем забыл о ней и начинаю извиняться, но она жестом заставляет меня замолчать.

– Бола умерла, – говорит она.

Я успокаиваюсь. Не знаю, где я, но не боюсь потеряться. Я искатель, а самый базовый навык искателя – возвращение домой. Нужно понять, где я.

Невесомость. Невесомость – это всегда плохо. Я знаю, что я не в космосе. Что я делал? Выполнял какую-то работу. Меня окружают сотни световых коридоров разных цветов и размеров. Все они, похоже, исходят от меня. Лучи напоминают лазерное шоу, они переменчивы. Они вспыхивают и гаснут. Одни остаются, но движутся вверх и вниз или описывают дуги. Другие появляются только однажды.

Отличное шоу. Я размахиваю руками и начинаю кувыркаться вверх тормашками, вниз головой, и так ad infinitum. Единственный звук – это знакомое мне непрерывное шипение. Я продолжаю вращаться, но тошноты не чувствую. Гравитации как таковой нет. Надеюсь, здесь можно двигаться не только плавательными движениями, потому что плавать я не умею.

Я умер? Не ад ли это для людей, не умеющих плавать?

Я помню, что был в доме Регины Огене, пытался найти ее мужа Алоя. Как только я думаю об этом, лучей становится все больше и больше, и так до тех пор, пока они не начинают слепить глаза. Шипение становится громче. Я закрываю глаза и зажимаю уши, но это не помогает. Я все равно чувствую свет и слышу шипение.

– Вот дерьмо, – говорю я.

Я знаю, где я, и понимаю, в чем беда. Я заперт в своей же голове. Не знаю почему, но Алой находится во множестве мест одновременно. В сотнях, может, даже тысячах мест. В силу своих способностей я могу направляться всюду одновременно, и это слишком большой поток информации. Как этот сукин сын умудрился это сделать, меня не волнует, но мне нужно найти способ выбраться из своего подвисшего мозга. Поскольку такого раньше не случалось, я понятия не имею, как с этим быть. Одно ясно: мне нельзя думать о Регине, Алоизе или чертовой Велосипедистке.

Я нахожу воспоминание.

Вращение, вращение, вращение.

Я краду машину, хетчбэк «мазда», и еду на ней к лагуне, хотя до воды я не добираюсь: кончается бензин. Стою на дороге, жду. Останавливается машина.

Клаус.

Любитель сигар, бельгийский засранец, который подбирает меня на обочине и спрашивает, что я умею.

– Воровать, – говорю я.

Клаус смеется:

– От тебя и не пахнет умением воровать.

– Всего в этой машине четырнадцать тысяч долларов. Две тысячи у тебя в кошельке, остальное – в багажнике, в сумке, – говорю я.

Клаус поворачивается и смотрит на меня, не обращая внимания на дорогу.

– Это как это?

Пожимаю плечами.

Клаус отвозит меня в гостиницу и заталкивает в фойе.

– Ну-ка давай снова.

Я выбираю случайных людей и рассказываю, какие у них есть ценности и где они спрятаны. Это продолжается двадцать минут, потом Клаус просит меня украсть что-нибудь в доказательство. Я краду золотые часы, обручальное кольцо и игрушку-трансформера.

– А игрушку зачем? – спрашивает Клаус.

– Ребенок дорожил ею так же сильно, как взрослый дорожил бы «бентли». Меня привлекла страсть, с которой мальчик ее любил.

Так начинаются мои отношения с Клаусом.

Только все было по-другому, и я понимаю, что это не мое воспоминание. Это память Нике Оньемаихе. Я встретил Клауса не на дороге. Мы познакомились, когда Нике умерла.

Бельгиец видит целую нишу в сумеречной торговле, рынке, где обмениваются странными услугами, а деньги зачастую второстепенны. Я нахожу для него деньги и людей. Помню, как я отыскиваю музейный артефакт, потерянный из-за ошибки в документах и медленно умирающий под весом разбухшей бюрократии. Об этом говорят в новостях, хотя в сюжет попадает только мое фото. Я лыблюсь рядом с профессором, который видит во мне второе пришествие Христа. Позже Клаус говорит, что предмет стоил шесть миллионов долларов.