Таде Томпсон - Роузуотер [litres]

Доход у меня постоянный, но не впечатляющий. Я пытаюсь помириться с родителями, но они переехали, и никто не говорит мне куда. Я могу их найти, но они не хотят быть найденными. Я оставляю их в покое из уважения к их желаниям.

Клаус – мой сутенер, он умело проституирует мои навыки искателя и, как все сутенеры, играет роль, которая объединяет патернализм и эксплуатацию. Я не возражаю, пока могу ходить в клубы и время от времени сорить деньгами. Много я не откладываю.

– Ты Сенеку читал когда-нибудь? – спрашивает Клаус.

Мы в одной из его машин, на этот раз «хонде», едем на остров Виктория.

Я отвечаю отрицательно.

– Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов его утратить [35].

– И что ты этим хочешь сказать? Что не нужно покупать шмотки?

– Вы усложняете уравнение, потому что такие как вы, с их способностями, обесценивают возможность утраты, – говорит Клаус. – Мне интересно, насколько вы обесцениваете счастье.

– Родители счастливы, когда я нахожу их детей, – говорю я. За исключением моих отца и матери. Но эту мысль я оставляю при себе.

Клаус грозит мне пальцем:

– Дети – это не имущество. Этого многие родители не понимают. Они опекуны, а не собственники.

– Ладно, как скажешь.

– У меня есть для тебя клиентка. Хорошая.

– Где?

– Пивная «Семеро сыновей». Завтра. Не просри ее, Кааро. Она заплатила наличкой, только чтобы я устроил эту встречу.

– Ясно.

– Слушай, только не пускай на нее слюни. Держи свою торпеду в отсеке. Это высший свет, друг мой. Глазурь. Не отребье, к которому ты привык.

– Как она выглядит?

Клаус делает глубокий вдох и шумно выдыхает.

– Она выглядит так, будто ангел вошел в твои мечты и трахнул идеальную девчонку, на которую ты дрочил с двенадцати лет, а она от него забеременела, родила дочь и растила ее на меде и молоке до тех пор, пока та наконец не покинула твои мечты и не материализовалась перед тобой.

Я присвистываю.

– Вот именно. Поверь мне, ее дерьмо не воняет.

Когда я думаю о Феми, вращение замедляется. Я вспоминаю ее духи, высокую грудь и забавно надутые губы. Коридоры света сливаются в единый тоннель.

Я направляюсь к нему и погружаюсь в еще более яркий свет.

Я прихожу в себя в больнице. Белые стены, белые простыни, белый потолок с вентилятором надо мной. Фаллическая резиновая трубка у меня в горле. Я пытаюсь ее выдернуть, но обнаруживаю, что к моим рукам приделана капельница с одной стороны и прищепка монитора с другой. Слева пульсирует сведениями о моем состоянии стодвадцатисантиметровый монитор. Кажется, будто он возбужденно дрожит при каждом пике и спаде моих показателей жизнедеятельности, из-за чего мне очень некомфортно. Я избавляюсь от трубок, мониторов и внутривенных жидкостных трубопроводов. Я не утруждаю себя поиском одежды. Не колеблюсь ни секунды. В больничной рубашке выхожу из палаты, зная, что единственный охранник ушел справлять естественные надобности. Иду по коридору босиком и безошибочно нахожу раздевалку, где подбираю кем-то оброненные ключи. Наряжаюсь в хирургический халат из кучи свежевыстиранной одежды, присваиваю потерянный кошелек и выхожу из здания одетый в нечто вроде зеленой пижамы. На стоянке я направляюсь прямиком к «Вольво», открываю ее одним из найденных ключей и уезжаю.

Я в замешательстве, и какая-то часть меня подозревает, что я могу все еще пребывать в том сне, в коме, вызванной заражением. Я думаю только о Феми и несусь вперед. Бросаю машину в пятидесяти метрах от ее дома, с работающим двигателем, с открытой дверцей. Пусть районные мальчишки покатаются.

Звоню в звонок по эту сторону неприступного забора и встаю на свет, чтобы попасть в объектив камер. Минуту спустя дверь, врезанная в металлические ворота, открывается, и я вхожу. Иду по короткой, обсаженной пальмами подъездной аллее, и Феми встречает меня у парадного входа. Ее правое запястье поднято к губам, словно она нюхает образец парфюма, но она разговаривает. Скорее всего, телефонный имплантат. Она одета по-домашнему, в спортивные штаны и свободную белую кофту, волосы повязаны цветастым шарфом.

– Из-за тебя только что уволили человека, – говорит Феми. – Ты не должен был выбраться из больницы.

– Я заслужил обнимашки?

– Нет.

– Ну же. Я болел.

– И до сих пор болен, если думаешь, что я тебя обниму. Как ты сбежал?

– Я искатель, Феми. Я могу сбежать откуда угодно.

– Заходи.

Она отступает в сторону и показывает рукой внутрь дома. Проходя мимо, я краду у нее поцелуй. Он попадает ей точно в губы, а ее колено попадает мне точно в пах. Я падаю на мраморный пол и хватаюсь за гениталии, свернувшись в позу эмбриона и сопротивляясь нестерпимому наплыву тошноты. Боль безжалостна, она прокатывается волнами вверх и вниз по моему телу. Я облизываю губы и сквозь красный туман улыбаюсь тому, как она свысока уставилась на меня.

– Оно того стоило, – говорю я по-английски.

Потом я сижу за ее обеденным столом, попивая «Хеннесси».

– Вот это высший класс. Клаус был прав начет тебя, – говорю я.

– А я начинаю думать, что насчет тебя он ошибался, – отвечает Феми. Она сидит напротив меня и, кажется, простила мою оплошность. – Ты не выполнил работу, для которой мы тебя наняли.

– Да, я думал об этом. Где Регина Огене?

– В безопасности.

– Мы можем ее навестить?

– Я могу доставить тебя к ней за пятнадцать минут.

– Отлично. Я думал о том, что вычитал в файлах, и о кое-каких сплетнях, которые слышал за выпивкой и на работе. Ты знаешь, что такое Лиджад?

Она качает головой.

– Я тоже не знаю, но слышал рассказы. Он появляется и исчезает, сегодня в Энугу, завтра в Локодже. Никогда не бывает на одном месте дольше часа. Иногда он передвигается так быстро, что может быть в двух местах одновременно. – Я делаю вид, что мне многое известно, но все это рассказал мне Алхаджи.

– Как он выглядит?

– Никто не знает. – Это не совсем правда. Я помню свою пьяную встречу с Велосипедисткой около бара.

– Тогда почему мы о нем говорим?

– Потому что мне кажется, что ваша Велосипедистка – в Лиджаде.

Слава Инвертору Окампо!

Я жду, когда меня подберут.

Кааро… Кааро… дифтонги. Задействуй язык.

Выбрасываю эту мысль из головы. Стою в тени киоска, наблюдая за открытием электростанции Северного ганглия. Со сцены под навесом с важным видом вещают городские шишки. Фидбэк от колонок чудовищный. Голова болит еще сильнее. Собралась небольшая толпа, человек, может, сто. Тут и там размещены стенды с изображением уменьшенной модели электростанции. Один прямо рядом со мной. На сцене есть бутылки шампанского и газированный шенди для простого народа. Выпивка выглядит соблазнительно, но, боюсь, от пузырей голова разболится сильнее. Мне нужно концентрироваться, чтобы не впускать чужие мысли.