Геннадий Тарасов - Седьмой принцип

Но – завтра, завтра…

Вечер опустился – тих и прекрасен, в зареве дальних огней, на земле и над землей. Ветер разбегался по пространствам необъятным, холодя душу пониманием невозможности и недостижимости этих глубин постижения. Млечный Путь над головой блистал и переливался, как мех чернобурки, подавая знаки, что вечер совсем не прочь оказаться немножечко томным.

Так все и было.

Лису вдруг почудилось, что время закольцовывается и на его глазах теряет свою линейную суть. И, откликаясь на его выверты, полотно пространства начало дробиться на куски и по отдельности, фрагментами, островами, роем мыльных пузырей уноситься звездным ветром в неведомое – в те самые глубины, при мысли о которых у него всегда так сладко замирало сердце. Вселенная не оставляла его без присмотра и, ненароком обнаруживая свой ход, приоткрывала ему секреты, и тогда пол комнаты представлялся зыбким летящим полем. Очень хотелось радоваться судьбе и ощущать ее как ласковое, дружеское существо. И все же…

И все же Лис не позволял себе предаваться очарованию беспечности. Вполне резонно, может быть, в этот тихий, замирающий в кротости и повиливающий, словно щенок, хвостом, вечер он ждал от Толика подлости. Тот, хоть и предоставил ему свою дачу, доверия все равно не внушал. Наоборот, именно эта его неожиданная щедрость и вызывала подозрения, потому что, как ни крути, с какой это стати он должен был ему помогать? Из человеколюбия? Не смешите! Он если и любил «человеков», так вполне определенного свойства, с набором достоинств и качеств, которыми Веня не обладал. Или он чего-то не понимал? Нет, други, ожидать от Анатолия следовало именно подвоха.

Веня живо представил себе, как сменщик его на посту у теплого бока Марины ржет, запрокидываясь, топорща усы и выставляя зубы – а-га-га! – и ему сразу сделалось и тошно, и тоскливо, и тревожно. Ум его, пребывая в странном состоянии чрезмерного усердия в анализе, сразу подсчитал: т… т… т… Три Т. Это что-нибудь значит? «Ничего не значит!» – оборвал он себя, обозвал тупицей и тут же спохватился, что четыре Т – это уже явный перебор.

Тут он подумал, что рассудок его попросту чудит, и с одной лишь целью – не думать об увиденном на панно. Думать о картине ему действительно не хотелось, потому, что он не знал, что о ней думать, но в большей степени еще потому, что от мира, там изображенного, он ощущал направленную на него угрозу. Пытаться избежать, спрятаться от этого неприятного ощущения, ну, наверное, было естественно и объяснимо. Мало кому хочется лезть на рожон. Но все-таки следует признать, что это не лучший выход из положения. Избегать – не значит проблему решать. Он же хотел избавиться от геморроя раз и навсегда. Тем более он не считал, что заслужил такой тяжелой материи чем-то в своей жизни. Он прокручивал жизнь в сознании, как киноленту, в сторону детства и обратно, но ни один эпизод воспоминаний не вызывал в нем чувства вины или сомненья.

Кроме, конечно, исчезновения Вальтера. Здесь он да, брал на себя вину, но не понимал, что с ней делать, как искупать. Поэтому, как ни дрожали бы поджилки, как ни захлебывалось бы в трепете дыхание, идти угрозе и опасности навстречу придется.

Лис замер, превратившись в чуткую живую мембрану. Ничего он не знал. И, по секрету от себя, во всем сомневался. Знал наверняка только одно – что пути обратно нет, а как там будет…

Он подумал, что не стоит расстраиваться на ночь глядя. Ночь мутит и пугает сверх меры, а утро все расставит по местам. Ведь утро придет, оно неизбежно, не отменимо. Ведь правда? Должно же быть что-то незыблемое в этой жизни.

Он решил устраиваться на ночлег, сразу захотелось спать. Как бы еще при этом не утратить бдительности? Лис усмехнулся. Сон чуткой лани – вряд ли. Но и без сна никак.

Местом для сна он определил кухню, как самое обжитое им в этом чужом доме пространство. Он приволок туда запримеченное еще при уборке в одной из комнат кресло. Старое, как и вся мебель на подобных дачах, построенных на трудовые сбережения, расшатанное и облезлое, с ободранными кошачьими когтями боками и продавленным сиденьем. Но Веня застелил его толстым одеялом, так, чтобы в него потом можно было завернуться, присел, оценивая результат, и ему понравилось.

Памятуя про бдительность, он еще раз обошел весь дом, проверил, закрыты ли окна, подергал дверь и лишь после этого вернулся на кухню. Он подвинул к креслу расшатанный тонетовский стул, закуклившись в одеяле, закинул на него ноги. Стул жалобно скрипнул, но Веня посчитал его скрип притворством и симуляцией и оставил без последствий. В старом кресле было удобно, и он надеялся, что одеяло не даст ему замерзнуть в неотапливаемом доме. Настольную лампу он оставил включенной, в качестве дежурного освещения, ему так было спокойней, да и панно, которое он вновь прислонил к стене, из его гнезда было отлично видно. Панно, да окно, да ночь за окном – набор заслуживающих внимания объектов.

Он прислушался. Где-то во внешнем пространстве, потерявшись во тьме, безуспешно пытаясь прогнать ночные страхи, жалуясь на неприкаянность и одиночество, лаяла собака. Лай ее был похож на бессистемные судорожные всхлипы. Ей бы затаиться в ночи, спрятаться, выпасть из жизни до утра, когда страхи растают сами собой, но нет, она для чего-то упорно обозначала себя во вселенной. И ее упорство не выглядело бесполезным, наоборот, казалось вполне оправданным. Какая же ночь без собачьего лая? Ненастоящая, незаконченная, неполная. Лис снова усмехнулся. Лично у него ночной лай всегда вызывал тоску, а вот дневной – нет. Иногда – раздражение, но редко, чаще он его просто не замечал. Вот, кстати, хотел завести собаку, но Марина была против. Почему? Ну подумаешь, гуляла бы с ней изредка, чаще бывала на воздухе. Это же хорошо… Воздух…

Зацепившись за воздух, за слово, мысли его сделали разворот к принципам, но не сразу, а вспомнилось ему сначала пророчество Нины Филипповны. В нем, помимо прочего, она предрекла ему шесть схваток, которые последуют одна за другой. Шесть трансцендентных принципов – шесть схваток. Смешно. Кто-нибудь вообще может себе представить эти изначальные стихии, их громадность, необъятность, бесконечность? Да им, всем разом или по отдельности, достаточно щелкнуть пальцами, цыкнуть зубом или просто дунуть, плюнуть и растереть, и вот уже нет целого мира, вселенной, а тут решили, значит, поиграть с ним?

Ну ладно, допустим. Допустим. Но это означает, что цель у них иная, нежели уничтожить его. Надо полагать, что каждый из принципов будет пытаться его одолеть каким-то образом, ему лишь свойственным и известным. Его же дело ждать и быть готовым. Странно это все. Зачем его одолевать? Им? Несопоставимо. Кто они и кто он? Зачем им всем он нужен? Когда, кому и в чем именно он перешел дорогу? Хоть убейте, ничего подобного он не помнит, память ему пока не изменяет. Или изменяет? Ну ладно, допустим. Допустим, в другой жизни. Не может быть, но – допустим. Все равно, почему против него только шесть принципов? Что с седьмым? Опять номер семь выпадает из ряда? Сидит в засаде? Он, ясное дело, самый главный, раз в центре восседает, так кто же он? Почему нет его изображения? Еще одна загадка? Ну хорошо, пусть будет только шесть, пока ему и этого за глаза хватит. И вот тут интересно, толчок и падение с крыши, это действительно дело рук, или что там у них есть, Воздуха? Или еще кого-то? Притяжение Земли нельзя не учитывать в этом случае. Так вот, вопрос. Принципы действуют в одиночку или нападают стаей? Если стаей, то шансов у него, пожалуй, никаких. В одиночку их тоже мало, но один раз может и повезти. Как с водой, например. Писающие и плюющиеся ежики у Мишки в квартире – это ведь Вода. Так, Воду тоже, можно сказать, прошли. Что осталось? Огонь, Земля… Будем считать, что Земля. Еще и эти двое, проявленный наполовину и непроявленный совсем. Этот, последний, номер шесть, вообще кто? У него имя есть? Его хотя бы представить возможно? Потому что как иначе противостоять тому, чьего ни имени, ни образа не знаешь? А если бы знал, это как-то помогло бы? Принципы… они вообще что такое? В чем их суть? В чем этих принципов сила? В чем… принцип?