Геннадий Тарасов - Седьмой принцип

Устав от беспокойных, колючих, гудящих в голове, словно рой сердитых пчел, мыслей, Веня перевел взгляд на окно, где, одна на груди ночной волны, покачивалась звезда. Движения ее подействовали гипнотически, успокоили, уняли бег мыслей. Свет звезды делался ярче, усиливаясь постепенно, он вливался в сознание и в душу умиротворяющим бальзамом. Смотреть на нее было так приятно, что глаз не отвести. Лис осознал, что звезда завораживает его колдовским образом, но махнул рукой, мол, пусть, нет сил противиться. Он только шире распахнул глаза и весь подался вперед, когда, как долгожданное чудо, заметил, что небо за окном стало светлеть. Постепенно вытесняя черноту от центра в стороны, оно наливалось янтарем и вот уже неотличимо стало от того, что властвовало и восторгало его на панно. Веня попытался оглянуться, чтобы сравнить два этих неба, но почему-то не смог повернуть голову. Но тут же и забыл об этом неудобстве, да и желание сличать пропало. Он уже знал, что небо есть одно лишь, то самое, под которым он оказался.

Из края в край раскатывались и раздавались переливы янтаря и меда, и в этом дивном небе парили острова, те самые, на облака похожие. Он знал, он вспомнил, как они звались: таксоны. Смешное, если вдуматься, название. Он летел один меж ними, но одиноким себя не чувствовал и страха не испытывал. Совсем. С чего бы это? Неба медовое безумство было его стихией, а в стаи сбиваются лишь птицы, это всем известно, он же, сколько себя осознавал, всегда летал один.

Мелькнула тень, и благорасположенность сменилась тревогой. Таксоны сбились в кучу, он взирал на них, как на далекую, сияющую в глубине глубин галактику. Но не она его тревожила. Тревога возникла в нем самом, имя ей было Вальтер.

Сколько уже времени прошло, казалось, забылось все, и он смирился с утратой, и опустил руки, и унял душу. Но нет! Не забыл и не смирился, а душа болит сильней, чем прежде. Как оказалось. На самом деле он, конечно, помнил и надеялся, что рано или поздно след сына отыщется. Он ждал лишь намека, знака, явного или тайного, чтобы сорваться с места и броситься ему на помощь. Он понимал, что сын в беде, с которой одному не совладать. И вот, едва мелькнула тень, как дрогнула души струна, а следом все струны затрепетали, и он, не слыша собственного голоса, зашелся в крике: «Стой! Стой! Ну стой же!»

Но тенями, множеством их, все полнилось пространство, как было распознать единственную, нужную ему, приметить и не упустить?

В нарастающей тревоге, в страхе потерять еще не обретенное, он бросился за тенью, в которой не распознал, но лишь предположил тень сына. Что-то не пускало его, не давало лететь, как будто он был привязан резиновыми лентами к чему-то незыблемому. Оглянувшись, Лис увидел позади себя Эфалида, вечного своего соперника и неприятеля, который держал в руках концы резиновых жгутов и, запрокидываясь, щетиня рыжие усы, издевательски, по-жеребячьи хохотал: а-га-га-га! Озлобившись, Лис замахнулся на него, и Эфалид робко отступил. Подняв руки, он показал пустые свои ладони: мол, не держу, лети!

Воспользовавшись отступлением врага, не мешкая, Лис пустился в погоню за тенью, а следом несся тревожащий и непонятный крик Эфалида: «Фрю-ю-юж! Фрю-ю-юж!»

Время, однако, было упущено, тень оказалась далеко впереди, однако он и так знал, куда она устремляется. Он видел, что беглянка подлетела к огромному гексагональному пространственному вихрю, прильнула к его поверхности и слилась с ней.

Вихрь разрастался ошеломительно, по мере скорого приближения к нему Лиса, и занимал уже все небо своей громадой. Феномен был пестрый и слоистый, как срез бисквитного рулета, и вращался с огромной скоростью, грозя увлечь своим вращением все, что неосторожно приблизится, и увлекал. Для Лиса его коварство не стало откровением. Напротив, со всей определенностью он осознавал, что и раньше бывал здесь неоднократно. Поэтому позволить вихрю поглотить себя – нет, только не он. Ведь иначе конец надеждам, а с ними – конец всему. Нет-нет, он знал, он точно знал, как следует здесь управляться.

Опустившись до уровня вращения, он оказался в одной плоскости с вертушкой. Здесь силы неистовствовали, центробежные их составляющие подхватывали все что ни попадя и, точно пращой, зашвыривали в бесконечность. Тут Лису пришлось напрячься. Встречные ветра, буйствуя, рвали на нем одежду, казалось, еще немного, и примутся за плоть. Боль ощущалась физически, боль нарастала, но отступить он не мог.

Прикрывая глаза рукой, медленно, осторожно он двигался вперед. Вихрь наплывал светло-коричневой, как хлебная корка, сплошной стеной, размытой и туманной, в которой набегающие грани слились в сплошной поток. Лису было известно, что в каждой имеется портал, в один из них и проскользнула тень. Из-за громадной скорости вращения все входы визуально слились в одну сплошную линию, на которой периодически появлялись пятна. Так проявлялся ее стробоскопический эффект. Вдруг начинало казаться, что бег диска прекратился и в нем обозначался проход туманным пятном, то неподвижным, то медленно ползущим вперед или назад. Вот этот призрачный проход – это ловушка, Лис о ней был осведомлен. Он, оказалось, знал немало об устройстве вихря. Знания возникли в нем, как воспоминания, он им доверял вполне. И он вспомнил, что вихрь буйствует лишь снаружи, а под стремительно вращающейся его оболочкой скрывается огромный лабиринт. Этот лабиринт именовался изначальным.

Стробоскоп – ловушка не единственная.

На каждой грани гексагона имелся проход, из которых истинным был лишь один, и его нужно угадать. Другие, ложные, не имели выхода, никуда не вели и никуда не приводили, вошедший через них был обречен до скончания времен бродить по пустынным коридорам в потемках. Потерянные души – они здесь. Но лабиринт не был простым аттракционом для испытания удачи, он свойства имел волшебные. Через него, кто знал и, главное, умел, мог пройти в любой мир, существующий, явленный или воображаемый, в любую вселенную, а также в каждое конкретное место, какая бы дверь его ни защищала.

Но!

Пройти лабиринт еще возможно, если повезет поймать за хвост удачу, а вот определить нужный вход практически еще не удавалось никому. Из смертных – никому.

Кроме него, конечно.

Не будь он Фрюж!

Верный способ проникнуть в лабиринт он, помнится, выиграл в девяточку у самого Гермеса. Он, даром что из богов, азартен и увлекающийся весьма. В тот день удача Гермесу не сопутствовала, а восседала она как раз на плече у Фрюжа и все ему нашептывала на ухо, что делать да как ходить. Тихо нашептывала, но Фрюж был с ней чуток, внимателен и не упускал ее. Гермес проигрался в дым, все, что имел, спустил, и даже атрибуты. И тогда поставил на кон он знание, как в лабиринт попасть, которым, по праву божественного происхождения, обладал. Удача Фрюжа не подвела и в этот раз, и знание, которого он вожделел и добивался давно и безуспешно, перешло к нему. На радостях тогда вернул он Гермесу все атрибуты, таларии, и кадуцей, и петас, и весь свой прочий выигрыш. Никто не думал же, что так потом все обернется.