Эйлин О'Коннор - Вы признаны опасными [сборник litres]

– Так давайте же поклянемся, братья, что отныне ни один из нас не примет и капли…

Скептическое покашливание заставило его осечься.

– Эхе-хех! – сказал старый Грум. Голос его, не такой звучный, как у Хольми, на удивление легко разнесся по всей площади. – Молодой ты, паря. Ничего ты не понимаешь в этой жизни.

– Чего это я не понимаю? – запальчиво поинтересовался оратор.

– Скажи ему, Грум! – выкрикнули сзади.

– Да!

– Объясни балбесу!

Не успел Хольми опомниться, как старика мягко вытолкнули вперед. Грум огладил бороду и взглянул на юношу проницательно и грустно.

– Ты, значит, хочешь, чтобы мы все стали такими, как ты. Непьющими.

– Хочу! – как с обрыва ухнул в ледяную воду молодой гном. – И это правильно! Так и должно быть!

– А о нас ты подумал? – огорошил его Грум.

Хольми недоумевающе взглянул на старика. То есть как? Он же все так хорошо объяснил…

– Наш народ испокон веков ютится в горах и скалах, – размеренно проговорил Грум. – Эльфам достались дивные леса. Люди присвоили себе просторные равнины. И только мы забрались в сырую мерзлую землю. Жизнь наша, по правде говоря, самая что ни на есть поганая.

Хольми хотел перебить старика, но ему не позволили. «Тихо! Тихо! Пусть говорит!» – раздалось вокруг.

– Поганая! – веско повторил Грум. – Вокруг холодно. Уродливо! Мокро. Темно. Кроты, червяки да медведки – вот наши домашние питомцы. Мхи да лишайники – вот наши сады. Воздух вокруг нас спертый, а кое-где и ядовитый. Что такое теплые реки, мы знаем лишь по сказкам эльфов. Детишки наши растут в грязи и играют дохлыми землеройками. И как же целому народу мириться с эдакой паршивой действительностью?

Он сделал паузу, будто обдумывал ответ. И вдруг лицо его просветлело.

– Да пить же! – радостно выкрикнул старик, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

– ДА!

Оглушительный торжествующий рев толпы едва не снес Хольми с подмостков.

– Выпьем – и жизнь станет сносной! Хряпнем – и расцветится она сиянием самоцветным! Опрокинем чарочку – и радость войдет в наши сердца!

– Правильно, Грум!

– Верно!

– Так и есть!

– Ты призываешь нас взглянуть на эти своды! – Грум следом за Хольми обвел рукой потолок. – И я соглашусь: взгляни! Взгляни и задумайся: могли бы мы построить такое чудо, не будь архитектор со зверского бодуна, а строители бухие? Кто на трезвую голову мог бы решиться отгрохать эдакое сооружение? А главное – зачем? Здесь же потолки в две тысячи раз выше каждого из нас! Мы же не в силах полноценно обогреть такое пространство! Зато красота! Вдохновение! Размах!

Словно соглашаясь с Грумом, на потолке замерцала россыпь драгоценных камней.

– А наша воинственность! Разве мы победили бы врагов, не приняв заранее по стакану корнедури? Вот откуда слухи о нашей свирепости! Вот чему обязаны мы спокойной жизнью!

Хольми пытался что-то возразить, но его никто не слушал.

– Как наши чертежники работают? Накатят – и куда до них эльфам! Как костоправы режут? Глотнут слюдянки – и давай кромсать больных, как трезвым и не снилось! Как рудокопы лезут в шахты? Примут по маленькой – и храбрости в них хоть отбавляй!

– Но все могло бы быть иначе! – жалобно пискнул Хольми.

– Выпьешь – и рука твердеет! – возвысил голос Грум. – В голове проясняется! Бабы вокруг ходят красивые!

– Красивые! – подтвердили бабы.

– Дети умные!

– Ы-ы-ы! – проорали дети.

– И жизнь наша становится прекрасна и удивительна!

– Хоп-хей! – проревела толпа. – Лала-лей! Что ни говори!

«Говори! говори! говори!» – отозвалось громовое эхо.

И осознал Хольми, что все напрасно.

Медленно брел он полузаброшенным тоннелем. Где-то там в конце пути дряхлый архивариус наполнял бочки дождевой водой. Зачем? Пускай горит весь архив – кому до этого дело! Гномы порвали со своим прошлым. Они больше не желают быть такими, какими создала их природа.

«У меня не вышло изменить себя, – думал Хольми, сжимая свиток. – Я не смог переделать свой мир. Что же остается? Уйти? Но гному в одиночестве не выжить. Остаться? И быть посмешищем для чужих, болью для близких?»

Он вошел под своды архива и поежился от ледяных капель, упавших ему за воротник. Как серо вокруг, мрачно и бесприютно! Прав старый Грум, прав. Не они вырожденцы, а он. Лишь ему недоступно счастье опьянения, объединяющее всех гномов, порождающее дивный призрачный мир вокруг них. И кто сказал, что он иллюзорен, если видят его все, кроме Хольми!

– Я принес свиток, – голосом, лишенным всякого выражения, сообщил он архивариусу. – Я его украл. А теперь хочу вернуть.

Старичок подслеповато глянул на него с тем же бесстрастным выражением лица, с которым встретил гнома в первый раз. Не возмутился, не обрадовался возвращению утраченной реликвии.

– Третий шкаф, сектор Гры, – проскрипел архивариус.

«Не третий, а пятый, – поправил про себя Хольми. – И не Гры, а Зюм». Прежде он рассердился бы на старика, путающего место, где хранилось бесценное сокровище. Но теперь у него не осталось сил на чувства. Хольми ощущал себя безжизненным, как обломок скалы.

Пытаясь уложить свиток на полку, гном неловко повернулся и уронил несколько соседних пергаментов. Они были до того древними, что два из них рассыпались в прах, едва коснулись каменных плит пола. Ахнув, гном присел на корточки и горестно застонал.

Пыль тотчас исчезла, ее разнес сквозняк. А вот с третьей рукописью дело было не совсем пропащее. С величайшей осторожностью, стараясь даже не дышать, Хольми поднял затвердевшие и хрупкие, как слюда, обрывки пергамента и положил на нижнюю полку.

Неожиданно его внимание привлек рисунок на уцелевшем пергаменте: хижина, напоминающая потрепанную шляпу великана. Хольми придвинул фонарь, растерянно приложил к хижине недостающий фрагмент, затем третий… Прочел, с трудом разбирая каждую букву, подпись к рисунку, и позеленел как сталактит.

– Выходи, скотина!

Тишина в ответ. Только дубы шелестят на краю поляны.

– Выходи, подлец! – проорал гном. – Посмотри мне в глаза!

Некоторое время из хижины волшебника никто не показывался. Но внезапно дверь распахнулась, и Радуцеус, щурясь от лучей заходящего солнца, выбрался наружу, подметая дырявой мантией доски крыльца.

– Ты кто таков? – устало осведомился он.

– Хольми! Хольми Бракс! На которого ты по пьяни наслал заклятие переносимости!

Волшебник склонил голову на один бок, потом на другой, озадаченно потер переносицу и наконец щелкнул пальцами:

– Бракс! Он самый!

Лицо Радуцеуса, и без того мрачное, теперь приобрело самое неприязненное выражение.

Но Хольми разбирала такая ярость, что даже плюнь Радуцеус в него огнем, он бы не отступил.